Вина

Все это он думал тогда, когда замечал горечь обиды в глазах сына, а сейчас они не только обожгли, но и пристыдили его, и ему стало так жалко Михаила и так муторно на душе, что тут же захотелось повиниться перед сыном, признаться, какую допустил глупость, что не сделал первым шага навстречу, чтобы сломать эту стену отчуждения. Какого же он свалял дурака! Разве можно родным людям жить с невыясненными отношениями? Носить в душе обиду. Сердце его сжалось, к горлу опять подкатило то удушье, с которым он, казалось, справился сам, да еще и приободривал сына, а вышло — не справился. Ни к черту у него нервы, все в нем разболталось, как в том старом рыдване, какой только и может катиться с горы. Он выдержал укоряющий взгляд сына и ответил:

— Ты, сынок, не держи на меня, старого, зла…

— Да какое же зло? — взмолился сын и даже испуганно приподнялся с табуретки. Но отец движением руки посадил его и твердо повторил:

— Ни зла, ни обиды не держи. Я ведь если что не так сказал и сделал, то без умысла. Без умысла, а так, из-за дурной родительской заботы, какая часто вам костью поперек горла становится… Есть у меня и с тобою о чем поговорить. Есть, да, понимаешь, все какую-то неловкость ощущаю. А поймет ли молодой старого? А не лезу ли сапогом в душу? Ведь мы занудные, старики.

— Батя, зачем?

— Ты помолчи. Все так. Я и по себе знаю. Помню, отец мне говорит, а я в лучшем случае вежливо слушаю, а сам думаю: ну хватит, все ясно, а он зачем-то говорит… Даже сейчас помню свое раздражение. Вот и опасаюсь стариковской навязчивости. Молчу. А, между прочим, когда родные молчат, не всегда молчание золото. Я сейчас это понял. Но обидно, что поздно. Вот и хочу, чтобы у Антона глаза раньше раскрылись. В письмах тех пишу… Но и тебе, сынок, есть что сказать. Да, видно, и говорил уже… Только мы плохо слушаем друг друга. Я тоже такой. Грех этот у людей застарелый. Полбеды, если такое с чужими происходит, а когда со своими? Мы с тобою, а от нас Антон наш — одна ивановская линия. Она истончилась, и ее беречь нам надо. Не оборвалась бы… — Иван Иванович опять посмотрел в окно, на мягкие вершины деревьев сквера, и на этот раз молчал дольше обычного, будто собираясь с духом начать тот разговор, к которому они оба подошли. — Не оборвалась бы, — еще раз проговорил он, и Михаил, понимая, что вкладывает в эти слова отец, замер. — Перед теми, кто дал нам жизнь, вина непоправимая. Если ниточка оборвется, то и впрямь нет нам оправдания. А расклад жизни выходит неважный: я не так ее прожил, как хотел. У тебя она наперекос… Кому же исправлять? Антон остается.

— Странные, батя, у тебя мысли. Если ты неправильно жил, то кто же тогда правильно? Да и виноват ли, если у тебя не получилось что-то из задуманного? Моя жизнь тоже не должна тебя терзать. Во-первых, отец за сына не отвечает. Да еще такого большого. — Михаил шутливо расправил плечи и приподнял свой крепкий торс. — А во-вторых, не все у меня так плохо. От руководства завода предложение на повышение получил. Замом начальника в сборочный цех предлагают… Конечно, в тридцать четыре года невелика должность. Но, учитывая, что все мы в девках пересиживаем, и это не плохо. Говорят, с перспективой выдвижение, начальнику цеха за шестьдесят. Пенсию ему оформляют… Да и цех немалый, под тысячу человек в нем работает.

— Все правильно, сынок. И цех немалый, и должность с перспективой, только сам ты, я вижу, без особой радости ее воспринимаешь.

— Почему? — нерешительно возразил Михаил. — Нормально воспринимаю. Не мальчик, чтобы козлом скакать.

— Конечно, не мальчик. Но я не о том… Вчера ко мне приходил Семернин. Так вот, он уверен, что у нас, стариков, есть преимущества, которых нет у молодых.

— Яков Петрович себя оправдывает. Ему пора на пенсию, а он за свои преимущества прячется.

— Я ему то же говорил. Но не все однозначно. Кое в чем и он прав.

— Интересно, в чем?

— У старости действительно свои преимущества, — продолжал отец. — Как это ни странно, у стариков больше времени. Они берутся за дела, от которых молодые уклоняются. Находят удовлетворение в самосовершенствовании, настойчивее ищут истину. Для меня это желание с годами становилось все сильнее и сильнее. Казалось бы, зачем? Можно дожить и так. Ан нет, какой-то зов в тебе неодолимый… Толстой к концу жизни стал изучать греческий. Почему? Павлов умирал, а продолжал познания как физиолог. Диктовал стенографистке свои предсмертные ощущения. Говорят, когда к нему хотели войти, он просил передать: Павлов занят, он умирает.

— С гениями не такое случается, — отозвался Михаил, — а старики не все ими бывают.

— Не язви. Я не оправдываю стариков, а хочу понять, почему мы такие и что нам делать с собою?

— Да, что? — поднял глаза на отца Михаил. — Раз есть тяга к самосовершенствованию, то и катайте.

— Только не мешайте нам, — в тон ему отозвался отец.

— Не задирайся, батя, — продолжал улыбаться Михаил, — я спорить с тобою не буду.

— А ты не спорь, а понимай. И не бойся сам стать стариком. У старости действительно есть свои преимущества. Лучше становится вкус, тоньше понимание сложных вещей.