Виола

В Салманском странным образом сочетались две личности: одна из них была достаточно замкнутой и нуждалась в уединении, другая, напротив, — тщилась из него поскорее выбраться. Первая имела склонность всё романтизировать, в то время как вторая — часто гнушалась этого и стремилась к прямо противоположному.

Стремление обрести целостность и стало одной из причин, по которой Салманский выбрал философский факультет. Ему с детства грезилась холодная красота Петербурга, но приехать в город мечты юноша смог только к 22 годам — после школы ему пришлось несколько лет трудиться в родном городке, чтобы заработать на обучение.

Но не только философия занимала ум Салманского. Подобно его герою, Соломону, он стремился найти «путь к сердцу девицы». Однако в этом деле юноша преуспел не более, чем водолаз, не имеющий при себе соответствующего костюма. Да и потом, нельзя сказать, что Салманский пользовался популярностью — по его стойкому убеждению, таких, как он, женщины обычно не замечают.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 10. Знакомство с ярым софистом

— Чёрт! — с досадой вскрикнул студент, безуспешно пытаясь вломиться в запертую аудиторию. Он опять опоздал на встречу с научным руководителем.

Некоторое время спустя со стороны лестницы послышались тяжёлые шаги. Салманский обернулся — и перед ним уже стоял маленький полный мужчина средних лет в блестящем клетчатом костюмчике, с небольшим чемоданчиком. У него было округлённое самодовольное лицо мещанина, короткая, чешуйчатая шея, и как ни странно, вполне интеллигентные очки.

— Вы кого-то ждёте, молодой человек? — спросил незнакомец, приспустив очки на нос.

Вдруг осознав, что это новый преподаватель философии из Москвы, о котором все говорили два дня назад, Салманский смущённо протянул:

— О, прошу меня извинить, я пропустил ваши лекции, у меня…

— Ничего страшного! — резко перебил профессор. — Я и сам в своё время, бывало, прогуливал. Меня зовут Валентин Ульянович Добрячков, а вас?

— Томаш Салманский, с третьего курса.

— Хорошо, — ухмыльнувшись, произнёс учитель.

После недолгого молчания Добрячков предложил Салманскому выйти с ним на улицу и продолжить разговор в беседке.

— Ну, и чем же в столь юном возрасте увлекается такой интересный и красивый юноша? — спросил учитель и, вынув из изрядно потёртого портсигара папиросу, немедля закурил, выпустив в воздух тяжёлое свинцовое облако. На портсигаре был виден барельеф чёрного пса, известного как Цербер, с раскрытой пастью и красными глазами.

— Литературой, Валентин Ульянович, литературой и философией!

— В самом деле?! — Добрячков поморщился, точно от зубной боли. — Я прежде тоже текстики кропал, да что-то не пошло. А потом пришёл к выводу, что единственным детищем всякого творящего в наше время может быть лишь мертворождённый ребёнок, либо добровольное убийство ещё не рождённого, что тоже не редкость.

Да, когда-то ремесленнику Поэзии был ближе образ Мидаса, и с присущей ему способностью, он обращал всё в золото. Сейчас же этого нет. В лучшем случае, это будет какой-нибудь сплав бронзы, в худшем — железа. И ничем иным это существо похвастаться не в состоянии.

— А как же белое золото?!

— Сплав двух благороднейших металлов? Пожалуй, это исключено! Во всяком случае, я такого не встречал, а если бы и встретил, то это была бы сущая утопия Мидаса, который вздумал обратить высохшую раскалённую пустыню в нечто прекрасное. И кто же по-вашему это бы оценил?.. Такому раю люди скорее предпочтут пылающий ад со всеми его бутафорскими страстями! А возможно, и саму идиллию обратят в преисподнюю, дабы не скучать.

— Не могу не согласиться. — неожиданно произнёс явно шокированный подобными сравнениями Салманский, а затем выпалил, — Однако есть же такое понятие, как "призвание".

— Конечно, есть! Но только в том случае, если вы смогли себя реализовать и максимально извлечь из этого выгоду, к примеру, в денежном эквиваленте.

— А разве это не «презренная польза», о которой говорится в «Маленьких трагедиях» Пушкина?

— Пушкин, несомненно, великий гений, но смею предположить, он был тем ещё дурачком, впрочем, как и его преемник и оборотная сторона — Лермонтов, прослывший редкой гадиной и мизантропом. Я уж не говорю о сумасшедшем Гоголе или его ученике Булгакове с его бедным непризнанным Мастером. Кроме того, не одобряю представителей серебряного века. Учитывая сколько там было дегенератов, я думаю, это справедливо. Могу выделить разве что Андрея Платонова… вот его проза, должен сказать, это уже что-то!

А вообще, я убеждён, что все поэты и писатели — кровожадные упыри, так и норовящие испить чьей-нибудь кровушки, да и неудачники среди них встречаются нередко. Довольно поучительно, не так ли? Так что, как вы, наверное, уже поняли, они не слишком меня занимают.