Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

«Предстоящая встреча с миссис Вулф так меня удручает, скорее всего, потому, что мы обе не сумеем сказать друг другу ни одного чистосердечного слова. С ней говоришь, как с ребенком, – но ребенком с “чувствами”, ребенком с “правами”, с ощущением своей благопристойности и респектабельности, с ощущением того, что она твердо знает, что и как следует говорить и делать. Человек принципиальный, она, как и все принципиальные люди, втайне недовольна жизнью, ибо не извлекает из нее никакого удовольствия; от всякого непосредственного человеческого контакта такие люди отгородились высоким забором, отчего благодушествуют, только когда едят, получают комплименты или же делают какое-то доброе дело, к примеру, нянчат ребенка. Если же этот ребенок – Леонард, он вырастает и старается не иметь с матерью дела… Хуже всего то, что она порой до некоторой степени угадывает чувства, которые одолевают собеседника; может вдруг, если я от усталости замолчу, пронзить меня проникновенным взором и глубокомысленно заявить: “Вам бы следовало, Вирджиния, почаще думать о том, чту вы пишете, когда не пишете”»[180].

Cвекровь, сама того не желая, попала в точку; а впрочем, Вирджиния Вулф только об этом всегда и думала.

А вот каким видится ей бежавший от Гитлера в 1938 году знаменитый немецкий дирижер и пианист Бруно Вальтер (его она тоже невзлюбила – евреев, мы уже убедились, вообще не жаловала; Леонард – исключение): «…маленький толстый человечек; и мало приятный; и вовсе не великий дирижер». Изображает покинувшего Австрию Вальтера сумасшедшим, истериком и параноиком, не вполне понимая (а может, не особенно вникая), чту ему, еврею, грозило бы после аншлюса. «Говорить теперь можно только шепотом, повсюду шпионы…» – с насмешкой вспоминает она его слова.

Одним словом, шаржи, нарисованные Вирджинией Вулф, так сказать, с натуры, ничуть не уступают шаржам литературным – сановным гостям на приеме у Клариссы Дэллоуэй, например, или ироническому парафразу «Любовника леди Чаттерли» в 6 главе «Орландо».

Глава двадцать третья Здесь и сейчас

Роман «Годы» Вирджиния Вулф анонсирует в дневнике как нечто совершенно новое, не имеющее ничего общего ни с «Маяком», ни с «Волнами»:

«В нем будет всё – секс, образование, жизнь и т. д. И время – с дальними и ловкими прыжками, словно серна через пропасть, от 1880 года до нашего времени и нашего места»[181].

И, одновременно с этим, – старое, более традиционное:

«В этом романе, мне думается, жизнь более “реальная”; больше крови и мяса».

Вулф, казалось бы, дает понять, что вновь склоняется к литературе факта, а не вымысла, воображения:

«Я замечаю за собой, что разнообразия ради увлеклась фактами, – записывает она в дневнике тогда же, 2 ноября. – Время от времени я ощущаю тягу к фантазии (vision), но сопротивляюсь этому. И это естественным образом ведет к следующему этапу – роману-эссе».

История создания «Годов» (семейной саги? романа-эссе?) драматична в еще большей степени, чем других книг писательницы. Потом, когда все тревоги и страхи останутся позади, она будет вспоминать:

«Какой ужас я пережила в этой комнате всего лишь год назад… когда мне пришло в голову, что моя трехлетняя работа ничего не стоит, и потом, когда я спотыкалась, кромсала гранки, писала три строчки и отправлялась в спальню, ложилась в постель, – это было худшее лето в моей жизни»[182].

А между тем начало работы над романом особых сложностей и хлопот не сулило: с осени 1932 года по июнь 1933-го книга писалась «бодро». Однако летом дело застопорилось: в августе Вирджиния перечитала первую часть, сочла, что она никуда не годится, и села ее переписывать. Осенью же и вовсе рукопись отложила, 29 октября записала в дневнике: «Нет, не буду, голова устала».

В начале зимы, однако, к роману вернулась, в декабре закончила 4 часть («1908 год»), а 30 сентября уже следующего, 1934 года, спустя три недели после смерти Роджера Фрая, поставила точку – первый вариант «Годов» был завершен.

Первый – но далеко не последний. В.Вулф перечитывает написанное, находит, что роман слишком велик, и садится его сокращать; сокращать и переписывать. Это займет у нее весь конец 1934-го и начало 1935 года. Жалуется дневнику: