Виртуальная история: альтернативы и предположения

И все же, как заметил Уилсон, к вступлению в войну Кабинет склонила не столько германская угроза Бельгии, сколько германская угроза Британии, которая возникла бы в случае падения Франции, о чем упорно твердили Грей и другие милитаристы. Этот вывод можно сделать на основании составленной 2 августа записки Асквита Венеции Стэнли, где он описал шесть принципов, которыми руководствовался: только шестой касался британских “обязательств перед Бельгией, чтобы не допустить ее использования и поглощения Германией”. Четвертый и пятый были важнее и гласили, что, хотя Британия не была обязана помогать Франции, “ликвидация Франции в качестве великой державы идет вразрез с британскими интересами” и “мы не можем позволить Германии использовать пролив в качестве вражеской базы”[771]. Подобным образом главный аргумент знаменитой речи Грея, обращенной к Палате общин 3 августа (и прочитанной до получения новостей о германском ультиматуме Бельгии), заключался в том, что “если Франция потерпит поражение в борьбе ни на жизнь, а на смерть… я не думаю… что мы окажемся в положении решительно использовать свои силы, чтобы… не допустить попадания всей Западной Европы, что лежит напротив нас… под власть единственной державы”[772]. Стратегические риски невмешательства – изоляция, потеря друзей – перевешивали риски вмешательства в войну. В частной беседе на следующий день Грей сказал: “Бельгией дело не ограничится. Следующей станет Голландия, а после Голландии – Дания… Положение Англии будет потеряно, если позволить Германии таким образом получить господство в Европе”. “Политика Германии, – сказал он Кабинету, – это политика великого европейского агрессора, столь же опасного, как Наполеон”. Очевидно, что этот аргумент склонил на его сторону даже колеблющихся, включая Аркура[773]. Таким образом, Морли не слишком ошибался, когда сказал, что Бельгия обеспечила “прошение… об интервенции в интересах Франции”[774].

Однако была и другая, возможно даже более важная, причина, по которой в 11 часов вечера 4 августа 1914 г. Британия вступила в войну. В период с 31 июля по 3 августа единство Кабинета поддерживала одна главная мысль: страх пустить к власти тори[775]. Еще 31 июля Черчилль через Ф. Э. Смита тайно передал Бонару Лоу вопрос, “готова ли оппозиция прийти на помощь правительству… [если будет сделано до восьми отставок] … и сформировать коалицию, чтобы заполнить вакантные должности”[776]. Бонар Лоу отказался отвечать, но после консультации с Бальфуром, Лансдауном и Лонгом отправил Асквиту письмо, в котором ясно обозначил позицию тори, сказав, что было бы “смерти подобно… при текущем положении дел сомневаться в необходимости поддержки Франции и России”. Предложенная Бонаром Лоу “решительная поддержка” “всех мер, которые [правительство] сочтет необходимыми для решения этого вопроса”, была ничем иным, как завуалированной угрозой, что консерваторы с готовностью займут позиции либералов, если правительство так и не сможет договориться о принятии соответствующих мер[777]. После многих лет воинственной критики со стороны консервативной прессы – и особенно принадлежащих Нортклиффу газет – это стало решающим фактором, который укрепил уверенность Асквита. Он сказал Кабинету, что в столь разобщенном правительстве отставки вполне обыденны. Но, продолжил он, “ситуация на государственном уровне далека от обыденности, и я не могу убедить себя, что другую партию возглавляют или составляют люди, способные с ней справиться”[778]. Сэмюэл и Пиз тотчас все поняли и отговорили Бернса: “Если бы большая часть Кабинета сейчас ушла, управление перешло бы к сторонникам войны, а этого ему вовсе не хотелось”. “Альтернативное правительство, – заметил Пиз, – будет гораздо меньше желать мира, чем наше”. Три дня спустя он сказал то же самое Тревельяну, и к этому времени его мысль подхватили также Саймон и Ренсимен[779].