Виртуальная история: альтернативы и предположения

Получается, что Сталин и его подчиненные не то чтобы не боялись Соединенных Штатов – хотя они боялись Соединенных Штатов гораздо меньше, чем хотели и считали западные демократии, – но все эти страхи существенно смягчались мнением, что самое значительное оружие в американском арсенале имеет крайне ограниченную ценность, что мировая капиталистическая экономика столкнулась со структурными проблемами, которые неизбежно приведут к краху, что отношения США с упадочной Британской империей в лучшем случае можно назвать шаткими и что американцы попросту лишены той решимости, которую Сталин видел в глазах Черчилля. Хотя казалось, что Сталин безрассуден в своем стремлении отдалиться от западных держав – в подавлении антикоммунистической оппозиции в Восточной и Центральной Европе, в сохранении многочисленного контингента на территории восточной зоны Германии, в выставлении территориальных требований Турции (1945), в попытке поддержать коммунистический режим в Северном Иране (1945–1946), в захвате Чехословакии (1948) и в начале блокады Западного Берлина, – на самом деле он шел лишь на осознанный риск. Он вел политику блефа.

Что, если бы шпионы не проникли в западную разведку?

Относительно оптимистичная оценка Сталиным американского военного потенциала отчасти объяснялась его пониманием того факта, что ядерное оружие по сути не является реальной силой, а отчасти основывалась на донесениях разведки. Именно из этих донесений он узнал об отсутствии у Америки ядерных резервов и о том факте, что бомбардировщик B-29, который летом 1948 г. прилетел в Британию, чтобы подкрепить военное положение Запада, на самом деле не был способен к транспортировке ядерного оружия. Это приводит нас к одной из самых известных историй холодной войны. Что сложилось бы иначе, если бы у Сталина не было этой информации? Можно ли предположить, что он действовал бы более осторожно, даже учитывая его сомнения в эффективности бомбы?

Ответ зависит от того, как трактовать мотивацию советского экспансионизма после окончания войны. Как правило, используется одна из двух трактовок: либо Сталин сознательно шел по пути экспансии, рискуя войной, либо он защищался, стараясь сдержать своих вероятных противников. Литвинов, которого можно считать самым осведомленным на тот момент аналитиком политики Сталина и Молотова, поскольку он видел ее зарождение изнутри, утверждал, что имело место сочетание обоих факторов, но сочетание это было достаточно взрывоопасным, чтобы спровоцировать войну, если бы не было предпринято никаких превентивных действий для исправления ситуации. Литвинов сказал Хоттелету, что Советский Союз вернулся к “старомодной концепции безопасности за счет территории – чем больше у тебя земли, тем безопаснее”, а если западные демократии дрогнут под давлением, “это приведет к тому, что Запад через более или менее короткое время столкнется с новой партией требований”. Что же касается мотивов этой политики: “Насколько мне известно, – сказал он, – основной причиной можно считать господствующую здесь идеологическую концепцию о неизбежности конфликта коммунистического и капиталистического миров”. Это было сказано в июне 1946 г.[977] В последующих разговорах на эту тему заместитель главы британского представительства Робертс заметил, что “Литвинов признавал”, что Кремль не может желать войны, “но обычно дополнял: «Гитлер тоже ее не желал, но, если взять неверный курс, события выходят из-под контроля»”[978]. Это кажется вполне убедительным. Однако гораздо важнее, насколько необходимым считал эту экспансию Сталин, будь то хоть в наступательных, хоть в оборонительных целях. Все указывает на то, что атомная бомба в любом случае не оказала должного влияния. Сталин определил план действий, прежде чем атомная бомба вообще появилась на арене. В июле и августе 1945 г., когда бомба была испытана и затем сброшена на Японию, кратковременная озабоченность уступила место решительному пренебрежению, если не безразличию.