Вишенки

– Вы езжайте, а мы уж закончим, – поддержал женщину и Ефим. – Жалко, пропадет ведь. В случае чего, в копнах спрячемся. Не ждите нас. Не сахарные, не растаем.

– Ну, смотрите сами, – стегнув коня, Данила направил его к переправе через Деснянку, к дому.

Первые тяжёлые капли дождя упали на луга, когда последний валок сено был уложен в хорошую высокую копну. В неё же и спрятались Ефим и Марфа, успев вырыть углубление в сене.

Налетевший вдруг ветер подхватывал, закручивал клочки сухой травы, носил их над лугом, хватал струи дождя, бросал в лицо сидящим в копне людям. Прижавшись друг к другу, мужчина и женщина с содроганием встречали очередной всполох молнии и последующий за ней хлёсткий, оглушительный удар грома.

А над рекой стояло облако пара, которое порывами ветра сносило в сторону Вишенок и дальше, за деревню в лес. Нагретая за день земля на лугу тоже парила, клубилась, смешиваясь с дождём.

– Фимка, – тихо прошептала Марфа. – Скажи честно: ты не обижаешься на мою сестрицу Глашеньку?

– За что? – так же тихо спросил и он.

– Ну, что у вас так и до сих пор нет деток?

Ефим повернул голову, близко встретился с глазами Марфы: такими же голубыми, глубокими, большими, выразительными, чуть с поволокой, похожими, как две капли, на глаза его жены Глафиры, и, еле сдерживая себя, с дрожью в голосе произнёс:

– А ты возьми и роди нам ребенка вместо сестры, – сказал, и сам вдруг поверил в это, встрепенулся.

Руки мужчины коснулись лица женщины, она вначале отшатнулась, отгородившись руками, потом вдруг нашла его руки, прижала к себе, к груди.

– Как это? – зашептала жарко, прерывисто. – Грешно это, грех тяжкий, Фимушка, – а сама прижималась горячим, дрожащим телом к его такому же горячему, дрожащему телу, искала его губы своими жадными губами. – Пусть, пускай, пусть, это судьба, ради сестрички, – жаркий прерывистый женский шёпот утонул, растворился в ослепительно блеснувшей молнии, исчез в оглушительном, страшном ударе грома, что, казалось, в одно мгновение расколол землю надвое.

А дождь прекратился. Сразу же откуда-то из-за туч выглянуло солнце, заискрилось, заиграло в лужах, в каплях, что пока ещё оставались на листьях деревьев, кустов, на стерне. Тёплый пар окутал луга, повис над рекой, клубился в лёгких дуновениях ветра.

Марфа шла впереди, несла в руках грабли. За ней, чуть поотстав, шёл Ефим с косой и вилами-тройчатками на плече. Молчали.

– Как же быть теперь, Марфушка? – Ефим догнал женщину, пристроился к её шагу. – Как же быть-то нам теперь, а? Как в глаза глядеть?

Она шла, не поднимая глаз, смотрела под ноги, о чём-то думала. Потом вдруг остановилась у самой кромки воды на переправе, повернулась в мужчине. Открытое, худощавое, загорелое лицо её озарялось такой же светлой улыбкой.

– А никак, Фимушка! Ни-как! – произнесла раздельно, с вызовом, с улыбкой. – Как Бог даст, так и будет, – и решительно шагнула в воду.

Уже на средине реки, где вода достигла колен, приподняла юбку, снова остановилась, повернулась к попутчику.

– Вот уж не думала, что мужики такие, такие… – она подбирала слова, чтобы не обидеть его, но так и не нашла, – такие трусливые, – закончила опять-таки с улыбкой на устах.

– Ну уж, – потупив взор, Ефим подошёл к ней, встал рядом. – А всё-таки, Марфа, ты отдашь нам ребёнка? Правда? – открыто и прямо смотрел ей в глаза.

– Конечно, – просто и уже серьёзно произнесла она, глядя в глаза собеседнику. – Только его сначала родить надо, ты об этом не подумал? Рожу, там видно будет, как оно станется. Иди домой, Ефим Егорович, не переживай и жди.

Женщина ушла, а мужчина ещё долго стоял посреди реки, то ли думал, то ли остужал разгорячённые мысли или горячее тело, то ли просто так стоял, любовался рекой, деревенькой, лесом.

После того дождя до самого Успенского поста, до четырнадцатого августа, на землю не упало ни единой капли влаги. Как отрезало.

Солнце палило и палило, как будто намеривалось изжечь, испепелить всё, что попадало под его лучи. Первой пожухла трава вдоль дорог, за ней пожелтели, высохли одинокие кусты лозы.

Овёс как не успел войти в колос, так и остался в одной поре, с чахлым соцветием, с каждым днём приобретая всё больше и больше серый, неживой цвет. Озимая рожь ещё держалась за счёт глубокого корня да густоты своей, не давая солнцу в одночасье высушить почву. Пшеница успела войти в колос, начала наливаться зерном, но жара не дала дальше развиться, задержала рост, и теперь она стояла с жалкими тощенькими колосками, с такими же зёрнышками в них.

Ячмень погибал вслед за овсом. Земля под зерновыми трескалась, покрываясь ранками-морщинками, сквозь которые с ещё большей интенсивностью уходила влага, обезвоживались корни растений.

Ефим с Данилой приняли решение скосить пока ещё живой овёс, высушить в валках, сложить в скирды и скормить зимой скоту вместо сена. Заменить зерно не сможет, но всё же будет сытней, чем простая трава. Глядя на них, потянулись и другие единоличники, убирали с поля сначала овёс, а потом и ячмень.