Вишенки

– с чувством, крепко пожал руку Гриня. – Я всегда говорил, что нашего мужика не сломить. Он сам кому хочешь рога обломает. Как себя чувствуешь?

– Спасибо, хорошо, – засмущался Ефим от такого внимания к себе.

– Мы по делу.

Внимательно выслушав мужчин, отец Василий стоял, поглаживая бороду, не спешил с ответом.

– А ко мне зачем пришли?

– Ну, так вы же вроде как друзьями были. Макар Егорыч о вас всегда с уважением, – сказал Ефим. – Думали, может, вы что знаете, батюшка.

– Ага, ага, – кивал сбоку Данила, подтверждая сказанное другом.

– Приходили и ко мне, спрашивали про Макарушку, дай ему Бог здоровья. А я что сказать могу? – развёл руками священник. – Вот так, как и вам, пожал плечами. Хотя догадываюсь, что исчез выселенец Щербич Макар Егорович в неизвестном направлении, дай ему Бог здоровья. Скажу вам по секрету, что помимо терпения, других хороших качеств, Макарушка очень уж вольнолюбивый человек. И себя уважает и ценит.

К сенокосу раны затянулись, зажили хорошо, больше не тревожили, разве что когда Ефим брал большой навильник сырой травы или захватывал широкий прокос косой, то болью отдавалось в груди, где сломаны были рёбра. Поэтому он всегда становился косить, где трава помельче, пониже, вместе со старшим сыном Данилы Кузьмой, а сам Данила брал себе участки с густой, высокой травой. Следом шли Глаша с Марфой, детишки, ворочали траву, а потом и сгребали уже высохшее сено, ставили в копны.

Десятилетняя Агаша оставалась дома с младшим шестимесячным Никитой и двухлетней Танюшей. Остальные, включая и трёхлетнего Гришу, были на сенокосе, помогали, как могли.

Ефим с Глашей больше не разговаривали по поводу бесплодия, смирились. После Соловков женщина притихла, не заводила разговоры на больную для них тему, старались общаться друг с другом, не упоминая детей. На первый взгляд в их отношениях оставалось всё по-прежнему, однако они сами чувствовали некий холодок между собой, недосказанность и вину. Особенно Глаша. Всё чаще она заискивающе смотрела в глаза мужу, с такими же чувствами ловила его желания, стараясь угодить. Но в этих отношениях уже не было той теплоты, душевности, что были раньше. На смену им пришли житейская мудрость, прагматизм. Смирились и понимали, что по-другому между ними не будет и надо жить так, как есть. В Киевскую лавру Глаша больше не собиралась и даже не заикалась на эту тему.

О последних словах старца Афиногена так никому и не сказала, сама не до конца разобравшись в них, да и стала забывать их потихоньку. Ефим ни единым жестом, словом не упрекал жену, и она была благодарна ему.

После того рокового дня, когда Данила и Ефим говорили в лесу, изливая боль друг другу, между ними сохранились всё те же дружеские, родственные отношения. Скреплённые кровью ещё в войну, а потом и нападением медведя, они стали ещё крепче. Правда, на словах не обговаривали это дело, но чувствовали, понимали друг друга без слов.

Грини считали своим долгом угостить племянников чем-нибудь вкусненьким, принести гостинцы, сделать подарки крестникам на праздники. И детишки льнули, не чурались дяди Ефима и тёти Глаши, всегда с удовольствием бежали к ним навстречу, ходили в гости, помогали, чем могли.

Чего греха таить, чего скрывать, тайком Ефим и Глаша подкармливали племянников. Нет-нет да сунут тому или иному ребёнку то шанежку, то кусочек сахара, а то и за стол посадят, накормят чем-нибудь вкусным. В открытую не делали, отец уж больно грозен в этом плане. Говорит, сумели с Марфой родить, сумеем и прокормить. Гордые. Но Грини-то видят, как из последних сил тянутся родители, как трещат оттяжкой, непосильной работы их хребты.

Ефим выкашивал траву вдоль Деснянки среди кустов краснотала и лозы, старался прокос делать не очень широким, не хватало ещё сил после болезни. Марфа тут же меж кустами ворочала сено, уже подсохшее вытаскивала вилами на открытое место, чтобы легче было сносить в копны.

Грозовая туча шла со стороны Слободы. Нижний тёмный край её почти цеплялся за вершины лип и дубов, зловеще надвигался на Вишенки. Видно было, что в Борках уже поливает: стена дождя отгородила деревеньки друг от друга.

Аисты срочно вернулись домой и теперь притихли в ожидании грозы. И в каждом гнезде один аист сидел, прикрывая аистят, другой, рядом стоя, встречал стихию.

Молнии то и дело пронзали небосвод, упираясь одним концом в землю, другой терялся где-то в тучах. Оглушительные удары грома всякий раз сопровождали всполохи молний.

Всё сено было уже сложено в копны, лишь недавно скошенное Ефимом, но уже порядком подсохшее еще находилось в валках. Именно с ним и возились Ефим и Марфа. Данила запряг коня, усадил всех детей, Глашу, подъехал к ним.

– Да бросайте вы его к чёртовой матери! Видите, что идёт? – указал кнутом на грозовую тучу, что неумолимо надвигалась на луга.

– Как же бросить? Сгниёт ведь, – Марфа не прекращала работу, усиленно гребла кучку за кучкой, Ефим хватал их, складывал в небольшие, но все же копёшки.