Вишенки

И правда, хороши места у вас, Макарушка, ой, хороши! За суетой, за мирскими делами не успеваем насладиться, теряем, вычёркиваем из жизни такую красоту, такую благодать Господню, как наша исконно русская красота, наша природа. Бежим, почему-то стремимся в разные заграницы, восхваляем чужую красоту. А своей не замечаем. Не понимаем, нет, не хотим понимать, что там, в чужой стороне, мы не отдыхаем, а лишь обманываем себя, что будто бы отдыхаем. А на самом деле гробим в бездарных празднествах и безделии самое ценное у человека – время. Вроде как тело нежится, а душа-то мается, вот ведь какое дело! Ведь мы русские люди, Макарушка! А русскому мужику для отдыха нужен простор, воля для души, а не роскошь для тела. Вот там, в Ниццах, мы отдыхаем телом. Валяемся на солнце, просаживаем время и деньги за картами, другими развлечениями. А душа, душа, сынок, требует, зовёт в Россию, на родину. А мы, неблагодарные, не хотим послушать её, делаем наперекор. Мол, как же, купец или фабрикант Пупкин там, у моря, а я чем хуже? Вот и несёт нас нелегкая вслед за таким же заблудшим в другие страны. И всю жизнь потом страдаем, тоскуем по деревеньке или городку провинциальному, где впервые солнышко увидели. Вот такие мы непутёвые.

Старик снова замолчал, отхлебнул из чашки остывшего чая.

– Это же какое божественное название – Ви-шен-ки! Ты где-нибудь в заграницах можешь встретить такое? Только русский человек в название вкладывает душу, поверь мне.

Рассказчик снова отвлёкся на минутку, мечтательно уставился в трепетные пламя горевших в канделябре свечей.

– Да-а, Ви-шен-ки, – прошептал, склонив голову. – Ви-шен-ки, красивейшее место, я тебе должен сказать, Макарушка.

– Я знаю, – просто заметил приказчик.

– Видишь, в чём-то мы с тобой схожи. Слушай дальше, не отвлекай, душа моя. В Вишенках повстречалась мне, Макарушка, девушка, женщина, которая перевернула всё в моей душе, заставила забыть и семью, и сына родного Алексея. Никогда не думал, что такой влюбчивый я, а тут как бес попутал. С одной стороны Ядвига, царское разрешение на брак, сын, а с другой – мужняя женщина, жена садовника Татьяна, Танюша, Татьянка, и снова простолюдинка. Жили они с мужем в Борках, соседней деревушке, а работали в Вишенках у пана Буглака. Это-то как понимать, а?

Макар напрягся, вжался в кресло, застыл. Ведь это же его мама! О ней речь!

– И ты помаленьку начинаешь понимать меня, слава Богу, – купец удовлетворённо крякнул, продолжил разговор. – Молчи, Макарушка, потом всё скажешь, а пока молчи, дитя моё, дай высказать всё, век мой недолог, с грехом невысказанным тяжело в гроб ложиться. Но и носить, хранить в себе – тоже не с руки.

Узнал я у Казимира Казимировича, что Татьяна с мужем живут уже лет шесть, а детей так и не нажили, вот так. Бездетные, значит. Но я не об этом. В то время я не об этом думал, вскружила голову, затуманила разум красота неописуемая Татьяны. Возжелал я её, ты уж прости меня, старого, но слов из песни не выкинешь, как не вычеркну из жизни Таню-Танюшу из Вишенок. Такие красивые русские бабы могут народиться разве что только в таких же красивых, благодатных местах, как Вишенки. Природа, знаете ли!

Дальше-то что было? А вот что.

Поведал я под большим секретом Казимиру Казимировичу о своей страсти, тот отправил садовника на целых шесть месяцев в Могилёв, в опытное садоводство при губернаторе, на учёбу.

Знаний набираться, ума. Вот так, душа моя.

Когда твоя матушка понесла от меня, сменила маленько свой гнев на милость, разрешила содержать в тайне наши дела, позволила великодушно принимать участие в твоём воспитании, обучении, Макарушка. Вот так! Поэтому ты и учился, воспитывался по гимназиям, работал приказчиком и сидишь теперь вот здесь, в стольном граде Санкт-Петербурге, а не садовничаешь в Борках да Вишенках.

А сейчас говори, только не вели казнить, сынок, это жизнь, и её не перекроишь по-новому, не сошьёшь в угоду твоему теперешнему положению, житейскому опыту. Надеюсь, обиды на своих родителей не будешь держать, постарайся понять. А поймёшь, значит простишь, сынок.

Купец откинулся на спинку кресла, утопив себя в нём, устало прикрыл старческие глаза, полулежал, отдыхая. Руки сложил поверх живота, сцепив пальцы.

И Макар замер, застыл, оглушённый известием, переваривал, укладывал в голове новость.

– К-к-как э-это п-понимать, Господи? – прошептал, выдохнул из себя. – Не может быть, Господи! А как же папа? Тот папа, садовник? А мама? Что же она так? О Господи, Пресвятая Дева Мария, не дай сойти с ума.

Сколько длилось молчание, Макар Егорович не помнит.

Первым заговорил снова старик.

– Прошу тебя, сынок: никогда не обижайся на родителей. Благодаря нашим папам да мамам мы появляемся на свет. Только за это нужно благодарить их и Бога, что мы можем вот так сидеть с тобой, вести беседы.

Встал, взял колокольчик со стола, резко позвонил.

– Бургундского, фруктов, и быстро! – велел прибывшей по звонку горничной.

И снова в номере воцарилась тишина, нарушаемая разве что редким покашливанием купца Востротина да шарканьем ног в тапочках по ковру.