Вишенки

– Николай Николаевич, простите, пожалуйста, – Сидоркин встал между мужчинами, расставив руки. – Простите еще раз, Николай Николаевич, но Макар Егорович на самом деле не хотел никого обидеть. Простите его великодушно.

– Развели здесь кумовство, понимаешь, – примирительно произнес председатель ревкома. – А ты тут порти нервы, понимаешь. С чем пришли?

Щербич уже и сам не был рад, что зашёл сюда, даже корил себя, обзывая самыми последними словами, но отступать было поздно и не в его правилах.

– Извините, но мне бы с Николаем Ивановичем, я, собственно, к нему, – произнёс Щербич. – А вы меня, господин хороший, ещё раз простите, но я не понимаю вашей роли и места в новой иерархической властной лестнице. Мне бы, как вы говорите, по-простому, по-родственному.

Ревкомовец хмыкнул, отошёл к окну, присел на подоконник. Щербичу ничего не оставалось, как сесть за стол.

– Вот, Николай Иванович, прими, – пододвинул Сидоркину объёмистую папку. – Тут заявление, опись моего имущества, справки, пояснительные записки, вот.

Всё-таки волновался Макар Егорович, как ни старался держать себя в руках, но мелко подрагивали руки, срывался голос, нет-нет да появлялись жалкие нотки.

– Николай Николаевич, – обратился Сидоркин к ревкомовцу, прочитав заявление, мельком просмотрев финансовые документы, что принёс столь необычный посетитель. – Снимаются все вопросы относительно Щербича Макара Егоровича. Полюбуйтесь, он сам добровольно передаёт всё имущество, амбары с зерном, винокурню, сады, землю, скотные дворы, инвентарь в безвозмездное пользование рабоче-крестьянской власти.

Николай Николаевич сел напротив Макара Егоровича, взял документы, долго, слишком долго изучал.

– Здесь не указаны номера счетов в банках. Это как понимать?

– Все мои счета, уважаемый, арестованы и национализированы советской властью, вот так-то. Могли бы поинтересоваться в городе.

– Опять за старое? – нервно дёрнул плечами ревкомовец.

– У меня к тебе, Николай Иванович, просьба, – не обращая внимания на представителя ревкома, Макар Егорович обратился к Сидоркину. – Для пользы дела, уже вашего дела, прошу оставить старшим над винокурней Гриня Ефима Егоровича, а главным садоводом Кольцова Данилу Никитича. Парни молодые, грамотные, мною направлялись на курсы, успешно закончили. Грамотные парни, трудолюбивые, надёжные.

– Ещё что-то будет? – спросил Сидоркин.

– Я бы рекомендовал управляющим оставить бывшего старосту Вишенок Логинова Николая Павловича, как, возможно это?

– Что скажете, Николай Николаевич? – обратился Сидоркин к ревкомовцу. – Я не против, но что скажет вышестоящее начальство?

– Учитывая революционную целесообразность, надо подумать. Вы же по-родственному, а так сейчас не получится.

– Но здравый смысл подсказывает, – начал, было, Щербич, но его грубо прервал Николай Николаевич.

– Увольте, обойдёмся без ваших советов. Можете быть свободны! – и указал рукой на дверь.

Макар Егорович уходил как оплёванный. Надеялся, свято верил, что с ним поговорят по душам, посоветуются. Не так-то просто управлять таким хозяйством, тут опыт нужен, знания особые. Вот и поделился бы Макар Егорович, порассказал бы, посоветовал, что и как. Всё ж таки не телка подарил, а во-о-он какое производство. Это ж понимать надо. А чего стоило хозяину оторвать от себя, вырвать из сердца? Кто не имел своего, тот никогда не поймёт. Но вы-то собираетесь хозяйствовать, значит, понимать должны. А тут вон оно как получилось.

Хотелось заорать благим матом, закричать так, чтобы вздрогнуло всё окрест, подпрыгнуло, чтоб небо обрушилось, чтоб земля содрогнулась. Но заставил себя, огромным усилием воли заставил себя сдержаться, покинуть кабинет с гордо поднятой головой, распрямленными плечами. Даже хватило ума попрощаться и сказать «до свидания» секретарше. Ещё сел в возок собранным, сжатым, как пружина, тронул коня.

И вот тут размяк, сдался, сидел бесформенным, жалким, беспомощным, обиженным, оскорблённым подобием того Щербича, который только что был на приёме у новой власти. Такого позора, такого стыда он ещё не испытывал за всю свою сознательную жизнь. А пришлось. Какая ужасная боль в душе, Господи, как вытерпеть? Сил хватило доехать до Слободы, свернуть к церкви.

Встретил сам священник, пошёл навстречу. Макар Егорович заставил себя вылезти из возка, тут же упал на грудь отцу Василию и расслабился вдруг, расплакался по-детски, совершенно не управляя собой. Плакал со всхлипами, с рыданиями, как по покойнику. Священник не успокаивал, лишь поддерживал да поглаживал рукой по спине товарища, молчал. Рядом с кружкой воды в руке стояла матушка Евфросиния и тоже плакала, не вытирая слёз, что лились по её бледному лицу.

Наконец, просветлённый, оторвался от батюшки, глотнул воды, сказал спокойно, твёрдо, как мог говорить только уверенный в себе Щербич:

– Всё! Сдал! Рубикон пройден! А сейчас, отец Василий, напьюсь! Напьюсь так, что чертям тошно станет! Как последний извозчик! Залью боль и обиду, попрощаюсь с земными мечтами, что держали меня всё это время, вели по жизни, вдохновляли.

– У меня? Ко мне пойдём, душа моя? Составлю компанию.