Вишневые воры

Сидевшая напротив меня Сьюзен театрально нахмурилась. Я посмотрела на ее профиль, на маленькую черную мушку над ее верхней губой и представила, как нагибаюсь и слизываю ее.

Должно быть, выставка пробудила во мне чувственность. Я пригладила волосы, убрала пряди за уши и принялась за авокадо, фаршированное крабом с майонезом. Моя левая рука касалась Сьюзен, и я чуть подвинулась в сторону вместе со стулом.

– После того как вы выберете человека и выделите основную эмоцию, представьте, какой у этой эмоции цвет, – сказал Нелло.

– У эмоций нет цвета, – сказала Лоуис, с усмешкой глядя на Сьюзен.

– Конечно, есть, – сказал Нелло. – Ваше задание – изобразить эту эмоцию, используя лишь один цвет.

Я перечитала задание, чтобы удостовериться, что записала все самое важное. Мои сокурсники делали то же самое, и мы молча ели и размышляли. Важных людей в моей жизни было трое: мама, отец и Зили. Выражать сложные эмоции по отношению к Белинде я пока не была готова, а отец лишь наводил на меня скуку, поэтому выбор был очевиден.

Зили.

Какие эмоции я к ней испытывала?

Раздражение. Страх. Любовь.

И какого они цвета?

Я закрыла блокнот, не имея ни малейшего понятия о том, как подступиться к этому заданию. До того дня я и не знала, что можно рисовать чувства. Я не знала, как выглядят мои чувства, и не была уверена, что хочу это выяснить.

2

После пятниц, проведенных с группой в Нью-Йорке, у меня наступало что-то вроде похмелья от переизбытка искусства. На следующее утро я больше всего хотела провести несколько часов в постели, а потом весь день рисовать, но субботы никогда мне не принадлежали. Субботы означали одно: «Белинда».

– Давай сегодня поедем пораньше, – сказала я, садясь в кровати и стараясь скрыть от Зили свое нежелание ехать, чтобы она не воспользовалась этим: каждый раз она искала какой-нибудь предлог, чтобы отказаться от поездки к маме. Я надеялась, что если мы уедем пораньше, то можем пробыть там недолго, вернуться домой и все еще спасти этот день.

Зили лежала в кровати и читала «Пейтон-плейс». Она перевернула страницу и стала читать дальше, притворяясь, что не слышит меня.

– Ну же, Зили, – сказала я, поднимаясь и потягиваясь. – Можем позавтракать по пути.

– Я не поеду.

– Зили! – сказала я с упреком; это была моя версия эстеровской «Роззи!».

– Мне уже восемнадцать, – сказала она. – И я не обязана тебя слушаться.

Ну вот, она опять разыгрывала карту «мне восемнадцать». Перевернув еще одну страницу, она явно только и ждала моего ответа, чтобы начать спорить и жаловаться на свою жизнь. Я не собиралась доставлять ей такого удовольствия, поэтому быстро оделась, зашла в девичье крыло, взяла одну из книжек Дафни, срезала в мамином саду цветы для букета и уехала; на заднем сиденье машины лежали все мои принадлежности для рисования.

Без постоянного нытья со стороны Зили поездка прошла прекрасно. Я остановилась в прибрежном кафе, заказала сэндвич с яичницей и кофе и села на открытую уличную веранду. Я спокойно ела, читала и бросала чайкам кусочки хлеба. Вскоре книга меня затянула: это была история о женщинах в армии, живущих в одном бараке. Довольно низменное чтиво, к тому же плохо написанное, но сам рассказ увлекал, как мыльная опера. Женщины много потели (они блестели, они были мокрыми, они были влажными), курили и матерились. Каких-то явных описаний непотребностей в книге не содержалось, но намеков было предостаточно, а остальное читатель мог додумать сам. И я додумывала, причем гораздо живее, чем следовало.

Читая книги Дафни, я всегда вспоминала Веронику, которую не видела с похорон. К своим воспоминаниям о Веронике я обращалась нечасто, используя их редко и экономно, как любимые духи на дне флакона. Нельзя сказать, что я томилась по ней – мне даже не хотелось снова ее увидеть. Но с того дня под вишневыми деревьями я не чувствовала ничего похожего, ничего с тех пор не вызывало во мне таких ярких эмоций, поэтому мысли о Веронике всегда были где-то внутри меня.

Я читала книгу гораздо дольше, чем планировала, – меня так сильно увлекла история, а морской воздух был так прекрасен, что я подумала было проявить Зилину эгоистичность и отменить визит к матери. И все же победил долг.

Прибыв в санаторий слишком рано для ланча, я предложила маме посидеть на улице. Мыс, на котором находился особняк, выступал в море – на этот каменистый склон, по форме напоминавший палец, пациентам разрешалось выходить только в сопровождении гостей. Белинда с радостью согласилась – она всегда любила морской воздух. Санитар помог нам перенести туда два складных стула и плед для вечно мерзнущей Белинды. Этот плед для нее связала Доуви – единственный человек помимо меня и Зили, который навещал ее здесь.

– Как прекрасно, – сказала Белинда, удобно устроившись на стуле; ее ноги были укрыты пледом. Она закрыла глаза и позволила солнцу окутать ее всю, улыбаясь тихому плеску волн, словно ребенок, убаюканный колыбельной. Я заверила санитара, что справлюсь сама, и он ушел. Белинда была в спокойном и ясном сознании – лучшее время, чтобы быть с ней.