Вишневые воры

– О таких женщинах, как моя мать, проще сказать: «Она сумасшедшая», и тогда ее можно не слушать. Может быть, она в какой-то степени действительно стала сумасшедшей. Может быть, она могла общаться только через крики.

Я вспомнила абстрактные женские картины с той выставки: цвета, формы и мазки, отражающие эмоции, открывающие дверь в бессознательное. Наверное, именно это всю жизнь пыталась сделать моя мама – выразить невыразимое, используя единственный доступный ей язык, женский язык, к которому многие женщины вынуждены были прибегать. Я, как могла, объяснила это доктору.

– Понимаю, – сказал он. – И этот язык твои сестры игнорировали?

– Игнорировали и приуменьшали его значение. Отец говорил им, что они не должны ей верить. Вся семья считала ее посмешищем.

– А ты не считала?

– В те моменты, когда это было важно, – нет, не считала.

– И теперь из всех сестер в живых осталась лишь ты одна. Ты видишь в этом связь?

– Да.

– И в чем она?

– Когда она говорила, что мы в опасности, я ей верила.

Мы беседовали весь день, закончив лишь к ужину. Я была совершенно вымотана. Тем вечером я продолжила рисовать на стене, сделав наброски новых цветов и соединив их с землей при помощи веток и корней. Для Белинды я нарисовала змею, притаившуюся в траве, – такую же, что была у нее на стене за шкафом. На следующий день доктор Уестгейт опять не обратил никакого внимания на мои рисунки, сев к ним спиной. Мы поговорили об Эстер и Мэтью, о предсказании Белинды. Я рассказала ему, как пыталась остановить свадьбу, как меня не взяли на церемонию, как умерла Эстер – как она завывала и хохотала, как разбила окно. Вечером я нарисовала на стене еще десять астр, а на следующий день мы с доктором говорили о Розалинде. Я рассказала ему о фильме «Чэпел-70», Родерике в его ковбойской шляпе, о ранчо на Паломино-роуд, о новом предсказании Белинды: «Случится что-то ужасное», о неудавшемся пасхальном ужине. Я подчеркнула, что и Эстер, и Розалинда ненавидели меня, когда умирали.

– Они считали нашу мать безумной, и меня, соответственно, тоже. А ведь мы всего лишь говорили правду.

– Люди часто противятся правде, – сказал он, и я согласно кивнула, вспомнив свой последний разговор с Зили тем ужасным утром.

В тот вечер я исписала всю стену запретными цветами – розами, целыми гирляндами роз, а на следующий день мы говорили о Калле. Я рассказала доктору о том, как мы ездили в Нью-Йорк, и о том, как в тот же вечер мы пытались найти ее, когда она уехала с Тедди, но спасти ее не успели.

Наверное, не стоило мне так откровенничать, но, начав говорить, остановиться или скорректировать свой рассказ я уже не могла. Отец не позволял нам обсуждать случившееся, эта тема в доме была под запретом, и, хотя мы с Зили делились воспоминаниями, напрямую о смерти сестер мы никогда не говорили. Много лет правда жила во мне, как гноящаяся рана. Разговаривая с доктором Уестгейтом, я словно изгоняла из себя что-то, словно избавлялась от яда после укуса змеи. Я рассказала ему, что Эстер и Розалинда умерли не от гриппа и что причина смерти Каллы вовсе не была неизвестна.

Мы все знали, как и почему они умерли – именно из-за этого отец не позволял нам с Зили приближаться к молодым людям, и оградить от этого Зили оказалось труднее, чем меня.

История Дафни отличалась от всех остальных. Я рассказала доктору, что она умерла от разбитого сердца, в состоянии интоксикации заплыв далеко в море и сгинув там. В тот вечер я продолжила рисовать цветы, встав на стул, чтобы захватить стену повыше. Когда у меня остался лишь один угольный карандаш, в углу я изобразила лес, такой же, какой Белинда рисовала во всех наших спальнях.

Я закончила. На следующий день – последний день наших сессий – мы собирались говорить о Зили.

После завтрака и до прихода доктора я читала «Джейн Эйр». В этот раз, войдя в палату, он наконец заметил цветы на стене.

– Что это? – спросил он, и мне захотелось язвительно отметить, что с наблюдательностью у него не очень.

Я рассказала ему о нашем доме, о стенах, расписанных цветами, в честь которых мы были названы, и о том, что в углу всегда был лес.

– Ты скучаешь по дому? – спросил он.

Я пожала плечами. Я уже не очень понимала, что для меня означает дом. Без сестер «свадебный торт» был лишь коробкой. Я не могла представить, что вернусь туда.

Он снова устроился на стуле и разложил бумаги на столе.

– Сегодня будет непростой разговор, – сказал он, поворачиваясь ко мне на стуле.

– Они все были непростыми.

– Да, я понимаю. Но сегодня мы должны обсудить Хейзел, а со дня ее смерти прошло совсем мало времени, и дистанция между вами еще не такая большая, как в случае с остальными сестрами.

Хейзел. Было понятно, что он совсем не знает ее, что для него она с таким же успехом могла быть персонажем из учебника истории, как Жанна д’Арк или Клеопатра.

– Если вы морально готовы, я бы хотел поговорить о том, как она умерла.

В эти дни мы поговорили обо всех моих сестрах, спускаясь вниз по алфавиту их имен. Как ни тяжело мне было вспоминать Зили, было бы несправедливо ничего о ней не рассказать.