Вишневые воры

– Точно не розами.

Она подняла брови.

– Почему не розами?

Я несколько дней не спала и плохо соображала. Я не ответила, и она настойчиво переспросила:

– Можешь объяснить, почему не розами, Сильвия?

Этим именем меня назвали впервые, и меня тут же пробила дрожь. Говорить о розах мне не хотелось, но я могла понять ее удивление: для парфюмера розы – как для повара лук и чеснок.

– Простите, а почему вы спрашиваете?

– Для ваших духов, – сказала она, взяв с прилавка небольшой белый блокнот и карандаш. – Вы же за этим пришли? – Она сделала несколько пометок в блокноте, подняла глаза и увидела мое озадаченное выражение лица.

– Мои клиенты рассказывают мне о своей жизни, – пояснила она, – и я делаю для них индивидуальные духи. Для вас я могу сделать аромат Беллфлауэр-виллидж – или другой запах по вашему выбору. – Она что-то записала в блокноте, и я прочла вверх ногами: «Без роз». – Но мне кажется, что этот аромат может выйти очень даже неплохим. Будет готов через несколько дней. Вас это устроит?

Я сказала, что она неправильно меня поняла и что я здесь по объявлению об аренде комнаты.

– А, – сказала она, на этот раз более пристально меня разглядывая и, должно быть, прикидывая, можно ли впустить в дом эту потрепанную незнакомку.

– Я собираюсь поступать в Дворцовую школу искусств, – сказала я. – А в целом я очень тихая. Неприятностей со мной не будет.

(Не все из этого окажется правдой, но в школу искусств я и правда поступлю, и я действительно довольно тихая.)

Осознав, что она не представилась, она извинилась и сказала, что ее зовут Лола, а ее полное имя – Долорес дель Боске; и лишь через много месяцев я узнаю, что дель Боске означает «из леса», как и Сильвия. К тому времени между нами уже будет прочная связь – эмоциональная и физическая. Как и я, Лола отказалась подчиняться условностям и еще в подростковом возрасте сбежала из дома, оставив свою консервативную семью в Мехико и переехав к богемной тетушке в США, которая в свое время тоже покинула дом – прямо перед свадьбой, в семнадцать лет.

Я до сих пор помню восторг тех первых лет жизни в Санта-Фе – удивительное, волшебное время, особенно по сравнению с предыдущими двадцатью годами моего существования. И хотя нам с Лолой приходилось скрывать от всех свои отношения, в стенах нашего дома – обычного дома, по которому не бродили призраки, кроме разве что воспоминаний, которые я старалась забыть, – мы упоительно наслаждались свободой. Мы были влюблены, жили как хотели и никому ничего не обязаны были объяснять.

В те дни у меня образовался небольшой круг друзей из художественной школы – молодые женщины из разных уголков страны, которые, как и я, пытались найти себя, посвятить свою жизнь искусству. Мы не рыскали в поисках мужей – довольно смелая позиция для тех времен, будто бы мы все принадлежали к тайному обществу. Мы не спали ночи напролет, рисовали, разговаривали, слушали музыку, и при поддержке этих женщин я все глубже погружалась внутрь себя, исследуя ту сферу некомфортного, которая и делала меня художницей. Моих преподавателей пугало мое «слишком женское» самовыражение в искусстве. Они говорили, что, если я продолжу рисовать такое, меня никто не будет воспринимать всерьез (ха!). Из-за подобных замечаний я вскоре ушла из колледжа. Сегодня, оглядываясь назад, я могу сказать, что…

На этом пока все. Диего зовет меня. Нашел, должно быть, мои сокровища.

Сейчас семь вечера, но я уже собираюсь лечь спать, потому что ночью наверняка снова придется бодрствовать (хотя мне очень хотелось бы ошибаться). Аппетита у меня нет, поэтому я съела тост с чаем. Деревянная коробка, которую выкопал Диего, стоит на заднем дворе. Я заплатила ему за работу, и он ушел, а я с тех пор так и не смогла заставить себя выйти и открыть ее.

Глубокой ночью

От этих чизбургеров, которые я с такой жадностью проглотила, у меня теперь несварение желудка. Лола предупреждала, что нельзя поедать смерть, но я не устояла, и теперь дух мертвой коровы рвется из меня.

Но проснулась я не от несварения, каким бы неприятным оно ни было. Проснулась я все по той же причине, что и раньше: тук-тук.

Я могла бы не обращать на это внимания, но это непросто. Когда маму навещали ее ночные гости, она кричала от ужаса, потому что видела, что с ними случилось. Сейчас мне не кажется, что мама действительно видела призраков. Я думаю, она слишком остро чувствовала страдания других и что у нее – женщины, всю жизнь слышавшей предсмертные крики своей матери, которые хоть и стали со временем значительно тише, но до конца так и не исчезли, – был переизбыток эмпатии. Когда она переехала к отцу, она все так же чутко улавливала страдания, и к этому добавилась ее реакция на несправедливость, доминирование и насилие – вот чем она была одержима.

Я могу ошибаться, но именно к этому выводу я пришла, пока писала дневники, – мама никогда на самом деле не видела призраков. Но это не значит, что их не было.

Своего призрака я тоже никогда не видела, но я знаю, что он, то есть она, ждет меня.

Тук-тук.