Високосный, 2008 год

Что было интересно, Платон видел эту сосну и раньше, но именно сейчас она поразила его своей красотой и гордым одиночеством. И поэт записал на диктофон свои эмоции. Вечером в вестибюле он дописал и это стихотворение, озаглавив его, как «Одинокая сосна».

Одинокая сосна
Тоже растёт в парке.
Высотой под облака.
Её ветви – арки.

Я о липах стих писал,

Но сосну увидел.
Тут же сразу осознал,
Чуть ведь не обидел.

Вот стоит она одна

Посреди лужайки.
Сказочная красота,
И это ведь не байки.

Крона шапкою блестит

На закате Солнца.
Будто бы сосна грустит.
Нет у Солнца донца!

Ведь под ним стоит она,

Кроной закрывая
Всю макушку до конца,
От жары спасая.

Я картиною такой

Враз залюбовался.
Одинокою сосной
Я сейчас пленялся.

И пишу я стих о ней

О сосне высокой.
Будет та сосна моей,
И не одинокой.

Стройный ствол её давно,

Простираясь к небу,
Словно прорубил окно,
Вызвав в душе негу.

Я от красоты такой

Стою, зачарован.
Я красавицей лесной
Просто очарован!

Последняя суббота началась неудачно. Медсестра Татьяна, только другая, – далеко перезрелая блондинка лет под сорок, не натурально белозубой улыбкой ошарашила Платона объявлением, что она всех отпустит только к обеду.

При этом близко посаженные небольшие карие глазки излучали жёсткость самодурки и недружелюбие к надоевшим ей пациентам.

Три часа выходного дня для отпускников, как говориться, накрывались медным тазом.

Ещё до этого Платон с лёгким волнением ходил по коридору в ожидании пропусков. Его соратники по томлению толпились в вестибюле. Проходя мимо них, Платон услышал о себе обрывок фразы добродушного Валерия из соседней палаты, объяснявшего коллегам нетерпение Платона:

– «А ему надо успеть до перерыва на электричку!».

– «А нам плевать на его электричку!» – раздражённо съязвил его сосед по палате, постоянно страдающий завистью и вечно всем недовольный, а посему постоянно брюзжащий, ещё совсем моложавый Борис.

Пока ждали, невольно обсуждали новости с Кавказа, заслонившие Олимпиаду в Китае.

Саакашвили типичный представитель новых молодых управленцев, считающих, что их западное образование заменит им ум! – мелькнула у писателя новая мысль.

Задремавший было от пустословия коллег по палате, Платон вскоре очнулся и решил всё же ускорить процесс отъезда. Он подошёл к вредной Татьяне и спросил о пропусках, хотя до назначенного ею часа «х» оставалась почти ещё половина.

– «Ну, ладно! Мужчинам я пока дам! А бабам…! Какая у Вас палата?».

Платон схватил два пропуска, на себя и Дмитрия, и бодро вернулся в палату за сумкой.

– «Из-за этой недодранной сволочи, я столько времени потерял!» – сокрушался Борис из соседней палаты уже в автобусе.

– «Она, наверно, родственница нашей раздатчицы?» – не унимался он.

Сейчас Платон мысленно с ним согласился, ибо слышал, как та ворчала на женщин, не выбросивших в ведро остатки еды из своих тарелок, и грозившая их наказать за это.

Подтверждением тому стала как раз та самая фраза блондинки, когда Платон всё же вынудил её начать раздачу пропусков.

При выходе из автобуса на станции Люберцы Дмитрий, спускавшийся со ступенек впереди Платона, попал под женскую ласку, не в свою дверь ломившейся «мешочницы». На его просьбу:

– «Дайте выйти!».

Последовало традиционно женское, избитое, и даже забодованное:

– «Пшёл, кзёл!».

Очередные, теперь уже последние увольнительные, отпускные дни для Платона и Ксении также прошли удачно и плодотворно. Они теперь полностью завершили возню с ягодами – малиной и чёрной смородиной, которую теперь тоже сфотографировала Ксения.

Платон успел ещё и убрать результаты своей прошлой косьбы. Стало чисто и опять изумрудно красиво.

Спасибо дождям, регулярно подпитывавшим цвет свежескошенной травы, не давая в этом году ей пожухнуть на Солнце.

На обратном пути в полностью заполненной электричке, Платон и Ксения стояли чуть уставшие, но довольные.

Когда Платон, пытаясь забросить свою сумку наверх в соседнем купе, ибо в ближнем вся полка была уже занята, попросил разрешить подойти ему поближе к окну, сидящие под ним пассажиры ответили по-разному, в том числе вяло-расслабленно и даже вальяжно.