Витающий в облаках

— Спокойной ночи, Люсенька, — наконец говорит он с натужной нежностью и целует её в висок. — Тебе не холодно?

— А ты не ляжешь?

— Попозже. Может, принести ещё одеяло?

— Нет, Лёньчик, я сейчас согреюсь… Камин у Лёньки включи, ладно?

— Уже включил.

— Не летал бы ты сегодня, а? Не выспишься.

— Надо. Ты сама знаешь, что надо. Ведь я один такой на весь город. И если даже я…

— Один, Лёньчик, один. Один-единственный. Дай я тебя поцелую… Возвращайся побыстрей, ладно?

— Постараюсь.

— И не высоко…

— Как получится. Спокойной ночи, Люсенька.

— Ключи на столе, не забудь.

— Ключи у меня в кармане. Спи.

— Не сердись на меня, ладно?

— Я не сержусь. Я никогда на тебя не сержусь. Спокойной ночи.

— И свет… А то я уже пригрелась…

— Обязательно.

Он выключает свет и мимо Лёнькиной комнаты с работающим камином (а потом удивляемся: почему ребёнок столь подвержен простуде!) направляется на кухню. Отведя в сторону мокрое бельё, плотно закрывает обитую войлоком дверь (днём она всегда раскрыта настежь, обивкой к стене, чтобы не удивлять знакомых; знакомые, впрочем, заглядывают всё реже, и удивляться некому), подтыкает старым одеялом щель под дверью, чтобы не дуло в квартиру.

Всё.

Наконец-то можно распахнуть окно.

Открыв первую — внутреннюю — створку, Леонид поёжился: сейчас будет холодно. Он заторопился, и второй шпингалет заело. Нетерпеливо дёрнул, ободрал палец; створки с дребезгом грохнули одна о другую. Ворвавшийся ветер шлёпнул его по лицу большим влажным крылом, забрызгал весь подоконник, пал под дверь, обиженно замер, наткнувшись на одеяло, и заметался в тесном пространстве кухни. Леонид улыбнулся, напрягая от холода плечи и спину под тонким трико, нашарил ногой и выгреб из-под стола ботинки. Ботинки были высокие, утеплённые, на толстой рифлёной подошве. Зимние ботинки. Тяжёлые. Липкая промазученная грязь столицы нефтяников приставала к ним намертво, отмыть их можно было лишь под Люсиным укоризненным взором, удесятерявшим рвение Леонида. Резиновые сапоги отмывались бы легче, но сапоги были ещё весомее… Сидя на скользком холодном табурете перед кухонным окном, распахнутым в ночь, Леонид на ощупь боролся с мокрой от недавнего мытья шнуровкой ботинок и, напряжённо ощерившись, наблюдал безобразия, чинимые ветром. А тот неугомонно тыкался в стены и в дверь, крыльями смахивал с подоконника брызги дождя, с весёлым раздражением хлопал тяжёлыми, плохо отжатыми простынями, и мутномыльные капли, срываясь, летели на Леонида, заставляя его вздрагивать и ещё крепче напрягать спину, плечи, шею — даже начинающие неметь губы, растянутые в почти неестественной, мёрзлой улыбке.

— Ничего… — бормотал он сквозь зубы. — Ничего, потерпи, дружок. — И сам не понимал: себе ли, продрогшему, адресует он эту просьбу, или ветру, оскорблённому теснотой.

— Потерпи, — бормотнул он снова, пристукнув зубами. — Сейчас мы…

«Полетим», — хотел он сказать, но не сказал, удержал это слово, крепко сжав губы на звуке «п». Зачем? Не надо. Не надо хвастаться, не надо говорить «гоп». Вот когда… — тогда и скажем.

— Сейчас мы п-посоревнуемся, — нашёл он наконец дозволенное слово и продолжил, адресуясь уже несомненно и именно к ветру: «А что! Посоревнуемся! — ему понравилась подвернувшаяся тема, и он решил её развить. С левым ботинком он наконец справился, передохнул, рывками расслабляя сведенные холодом мышцы, и взялся за правый. — Не с П-пашкой же тебе соревноваться. С Прохоровым, а? — спросил он у ветра. — Не с п-пьянчужкой же этим задрипанным. С-с-самогонщиком… Пашка пускай у себя в ванной со своей п-половиной соревнуется. Пускай они там над своим аппаратом п-потолок джинсами протирают. До третьего стаканчика… Так, нет? — весело спросил он, легонько пристукнул правым ботинком об пол и огляделся.

Ветра не было. Может быть, он устал, а может быть, ему надоело бессмысленно шарахаться по кухне и однообразно развлекаться с бельём. Он теперь сидел на подоконнике, прерывисто дыша и изредка взмахивая крыльями для равновесия, и створки окна отзывались тревожным звоном на каждое неосторожное движение ветра.