Витрины великого эксперимента

Собственные рассуждения Драйзера в терминах национального характера и расы были составной частью, хотя и не так уж глубоко интегрированной, его аргументации о сильной личности и экономическом прогрессе. По пути в СССР находясь в Германии, он заметил одному из знакомых, возражая против идеи о возможности вылепить человечество по шаблону: «Я порой думаю, что у некоторых наций или рас может быть (как в случае с евреями или славянами) громадная способность к страданию»^{413}.[35] Оказавшись же на территории СССР, он раз за разом пускает в ход клише женственности Востока: «Сразу можно почувствовать перемену. Что-то более мягкое — более эмоциональное, менее железное»^{414}.

Драйзеровские ассоциации России с Азией можно свести в три отдельных категории. Первая была экзотической: едва прибыв в Москву, он упоминает о «чудных восточных дрожках» и «экзотического вида» священниках в «странных шапках»^{415}. Это чувство необычности позволяло ему вообразить Советский Союз не затронутым теми современными реалиями, которые ему не нравились в американской жизни, и лучшая тому иллюстрация — вопрос о браке и сексуальности. В книге «Драйзер смотрит на Россию» он одобрительно писал об отношении русских к сексу, выводя свои заключения наполовину из советской политики, наполовину — из представлений о «благородных дикарях»:

Любовь здесь не запретная тема… Взаимоотношения между мужчиной и женщиной нормальны и естественны… Истинное преступление — насилие и убийство. Супружеская неверность уголовным преступлением не является… Думаю, что такой взгляд, пожалуй, самый здравый из всех, какие мне известны^{416}.

Вторая категория ассоциаций с Азией касается темы экономической отсталости, как с точки зрения защиты американского превосходства, так и с позиций признания необходимости советской модернизации. Глядя на «жалкое скопище авто» перед одним из московских вокзалов, Драйзер восклицал, что «в самом захолустном городишке Джорджии или Вайоминга нашлись бы [машины] получше. А люди! Смесь европейцев и азиатов!… Всюду нелепость, обветшание»^{417}. Соответственно, насколько советское государство боролось со «стадным инстинктом» и первобытной нищетой старой России, настолько оно могло снискать искреннее одобрение Драйзера. Нарком торговли Анастас Микоян, писала позднее Кеннел, несомненно произвел на писателя столь хорошее впечатление — «как хладнокровно-практичный, очень серьезный коммунист-госслужащий», что «в первый и, возможно, последний раз на встречах с советскими деятелями он [Драйзер] не выказывал своего американского чувства превосходства, своей уверенности в праве говорить и делать все, что заблагорассудится, будучи гостем в чужой стране»^{418}.

Азиатчина и славянская лень прочно связывались в сознании Драйзера с экономической отсталостью. Он прямо и косвенно сравнивал все, что видел, с передовой индустриальной цивилизацией Америки, которую был склонен защищать за рубежом и порицать дома. Именно потому, что коммунизм вроде бы пытался модернизировать эту вековую отсталость, Драйзер мог позволить себе микшировать восхваления с резкой критикой советской жизни. В этом восхищении тем, что ему виделось благами советской модернизации (в отличие от коммунистической идеологии), Драйзер следовал за целой вереницей американцев-некоммунистов, подчас хорошо информированных, которые разделяли «пылкую веру» в то, что молодой дипломат Дж.Ф. Кеннан несколько лет спустя назовет «романтикой экономического развития» или готовностью СССР «голодать ради славы» («starve itself great»)^{419}. Это было одним из ключевых компонентов советофильства Драйзера, которое, раз возникнув, возобладало над его пренебрежительными разгромными отзывами об СССР в 1927–1928 годах.

Третий тип драйзеровских ассоциаций России с Востоком — националистическое и даже расистское осуждение славянского или русского «темперамента». Он сравнивал «менее развитое состояние» русских с таковым «негров», поскольку «вместо того, чтобы сосредотачиваться, организовывать и конструктивно действовать, они предпочитают мечтать, играть и говорить как дети». Он прямо связывал эту воображаемую им примитивную инфантильность с советскими утопическими мечтами о построении земного рая^{420}.