Витрины великого эксперимента

По словам Кеннел, Динамов ожидал получить большое «удовольствие» от общения с американским писателем, творчество которого он так усердно изучал издалека, однако в беседе с Драйзером ему то и дело приходилось с трудом подыскивать английские слова для защиты идеологических догм. «При коммунизме Рокфеллер и Гэри будут получать столько же, сколько свинопас? Вы хотите низвести каждое человеческое существо до единого уровня», — обвинял Драйзер. Кеннел записала их спор в тайный личный дневник, который позже и процитировала в собственной книге: «Бедняга был совершенно измучен этим испытанием, но время от времени он (Сергей) порывался атаковать». В тот раз Динамов парировал: «Вы защищаете интеллектуальную аристократию от власти масс. Все, что вы слышите и видите в Советском Союзе, вас не научило ничему. Мне стыдно за вас, Драйзер»^{408}. Личное восхищение Динамова великим писателем уступило место уверенности, что лицезрение советского мира должно «научить» иностранца многому.

Большая часть наблюдений Драйзера были проницательны и критичны. Он смог разглядеть живучесть социальной и культурной иерархий в советском обществе и государстве. Он не уставал сравнивать советское образование и идеологию с хорошо знакомым ему католическим вероучением и сетовал на заполняющее все вокруг серое единообразие, которое он объяснял советским «принудительным равенством». Другим попаданием в самую точку была его ремарка одному советскому журналисту, что СССР сначала должен решить проблему беспризорников, а уже потом тратить деньги на революцию за рубежом. К лаконичной записи Кеннел о «ленинских уголках» он добавил: «Я оцениваю численность статуй Ленина, населяющих Россию, как минимум в 80 000 000». Общаясь с Бухариным, так же как и с другими крупными или более мелкими советскими чиновниками, с которыми Каменева и ВОКС устраивали ему встречи, Драйзер всегда защищал США, причем запальчиво. Он спорил с Бухариным о том, сколько миллионов советских граждан действительно согласны с идеологическими целями советского государства или хотя бы просто понимают их, и о том, отличается ли СССР в своем насаждении коммунистической идеологии от любого другого «рационального деспотизма»^{409}. Драйзер исправил запись Кеннел о своей встрече с директором завода «Красный треугольник»:

Поскольку он стал нападать на Америку, я дал обстоятельный ответ о бескорыстной работе ученых в Америке и успехах американских финансистов в создании индустрии… [и] о пожертвованиях богатых людей [своей] стране… «И возможно, следующим шагом, — добавил я, — будет советская система, и я уверен: если с этой системой познакомить американские массы, они примут ее»^{410}.

Как можно предположить по этим неожиданным логическим скачкам, Драйзеру удалось провидеть своего рода просоветскую «теорию конвергенции», основанную на вере в прогрессивную природу советских модернизационных программ, однако тут же, на одном дыхании, он начинал бичевать русский национальный характер и поносить советское общество как азиатское, отсталое и безнадежно отличное от западного.

Но что же Кеннел? Даже начав пересматривать свое отношение к СССР в духе драйзеровского пренебрежения, она оказывала большое влияние на своего любовника и работодателя, снабжая его разнообразными аргументами в защиту коммунизма, которые он использовал в книге 1928 года и — в еще большей мере — в произведениях 1930-х годов^{411}. Однако и до завершения путешествия по СССР Драйзер перемежал свои речи в защиту Америки панегириками социальному равенству советской системы. Мол, здесь, в отличие от Америки, нет взяточничества; партийные лидеры самоотверженно работают за небольшие деньги — по контрасту с американскими «пронырливыми святошами» или коррумпированной полицией, грабящей народ; «действительное положение в обществе» определяется здесь не богатством, а «умом или умением». Позже Кеннел вспоминала об их нескончаемых спорах: «У меня было чувство, что он спорит с самим собой, а не со мной»^{412}.

Визит Драйзера высвечивает те характерные черты в истории паломничества иностранных интеллектуалов в СССР в межвоенный период, которые исследованы на сегодня гораздо меньше, чем политическое низкопоклонство. В первую очередь эти черты были связаны с ярко проявившейся темой национального характера и «азиатской» отсталости. Если советское государство воспринималось как потенциально передовой социальный эксперимент, то «Россия» представала отсталой, примитивной, азиатской, восточной, грязной, коллективистской по самой сути и все же во многом волнующей и экзотичной.