Витрины великого эксперимента

Драйзер неосознанно связывал тему русского «неполноценного» национального характера с другим объектом своего пристального внимания — повседневной жизнью и гигиеной. Темперамент для него не был непременно чем-то вечным: так как советские вожди внедряли «современное оборудование» в «медлительной, отсталой… безучастной» России, можно было надеяться на то, что советизация через «15–25–35» лет преобразует русский характер. Что же до бытовых условий, которыми Драйзер так возмущался, то именно азиатской ленью объяснялось то состояние жилищ и туалетов, на которое он смотрел с «неподдельным американским ужасом и изумлением»^{421}. Как и у многих других визитеров, грязь и антисанитария, убожество питания и жилищных условий и жалкий вид советских людей — сквозные и главные темы дневника Драйзера. За пределами двух столиц качество удобств и услуг понижалось дальше некуда, и Драйзер выражал все большую антипатию к тем же массам, о которых он столь часто радел. Кеннел даже записала за ним: «Скученные людские массы вызывают у меня приступы тошноты. Россия навсегда обезображена для меня холодом и грязью»^{422}. После нищего детства и многих лет борьбы за существование выход в свет «Американской трагедии» наконец превратил Драйзера в состоятельного человека; в 1927–1928 годах его уже возмущало то, что привычный для него минимум удобств был для советских людей неслыханной буржуазной роскошью. Кеннел отмечала, что перепады настроения Драйзера коррелировали с качеством пищи и условий проживания^{423}. Вероятной была также и связь этих настроений со столь же часто менявшимся градусом его оптимизма относительно советского эксперимента. Однако даже такой весьма наблюдательный иностранец, как английский либерал Джеймс Фарсон, осознававший, что впечатления других визитеров могли быть омрачены плохими бытовыми условиями, и сам предавался размышлениям о грязи и цивилизации:

[Гости оказывались] неспособны отделить свои суждения от испытанных ими бытовых неудобств. По мнению коммунистов, они придают чрезмерную важность таким вещам. С другой стороны, что есть цивилизация? Это странно, думал я, пытаясь вымыть и вытереть руки и лицо у коммунального рукомойника (и упаси Бог коснуться своим кусочком мыла чудовищной раковины), — странно, что после одиннадцати лет полной свободы пролетарская ванная комната, в которой я находился, была бесконечно грязнее любой клетки в зоопарке^{424}.

В глазах обоих наблюдателей убожество быта дегуманизировало советские массы, но Фарсон мыслил не в национальных, а в классовых категориях.

Таким образом, глубинная связь взглядов Драйзера на советский коммунизм с его опытом встречи с русской «грязью» была вовсе не уникальна. Это дошло до ВОКСа различными путями. Давидовской, сопровождавшей писателя в южной поездке, пришлось принять на себя львиную долю его возмущенных жалоб и придирок. К концу поездки писатель заявил, что «лучше умирать в США, чем жить здесь»^{425}.

У ВОКСа был и другой, более надежный способ узнать больше о взглядах Драйзера — его же изложение собственных впечатлений, продиктованное Кеннел накануне отъезда и вскоре — через Динамова — попавшее в ВОКС^{426}. Для советских чиновников от культуры, чьи основные задачи касались прежде всего воздействия на восприятие Западом СССР и на осознание интеллектуалами советских «достижений», этот дневник был документом первостепенной важности.

Все оценки и отзывы Драйзера, о которых подробно шла речь выше, нашли в дневнике лаконичное выражение, отмеченное фирменным драйзеровским чередованием похвалы и нарочито терпкой критики. Он льстиво отзывался о советской антирелигиозной политике, которой «безмерно восхищался», о самоотверженных и одаренных советских вождях, о программах жилищного строительства, о новых школах, научных учреждениях, возникавших повсюду в стране. Однако он считал все это достижениями «высшей группы идеалистов» (т.е. большевистского руководства), а не власти «трудящихся» и не упустил случая заявить о себе как о непреклонном «индивидуалисте», приверженном «индивидуальной мечте о прогрессе своими силами». Гость поучал своих хозяев важности чистоты, добавляя, что «существует ряд очевидных недостатков или в русском характере (temperament), или в осуществлении [советской] программы, а то и в том и другом сразу». Снова и снова употребляя прилагательное «русский» фактически в уничижительном смысле, он писал, что гигиена — это не предмет государственных забот и не следствие благосостояния, а «самая суть индивида»: