Витрины великого эксперимента

Как в политических результатах выставок, так и в отсылаемых за границу печатных материалах отразились пропитанные конспирологией стратегии, дополнительно усугубленные культурным непониманием, отрывочными знаниями особенностей национального контекста и бюрократической некомпетентностью, достигшей новых высот на пике «великого перелома». Результатом овладения тонким конспирологическим инструментализмом (способ судить обо всем сквозь призму про- или антисоветского анализа, напоминающего сведение бухгалтерского баланса) оказались «достижения», отмеченные чрезвычайной близорукостью при анализе западного общественного мнения и попытках влияния на него.

4 февраля 1931 года Сталин обратился с известной и часто цитируемой речью к директорам промышленных предприятий. Среди прочего вождь заявил:

История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость… Били все — за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную… Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут^{618}.

С одной стороны, в речи генерального секретаря внешний мир приобретал облик вечного врага, только и ждущего удобного момента, чтобы наброситься на слабую Россию и, соответственно, на Советский Союз. С другой стороны, Сталин ясно дал понять, что пока еще нет ни одной сферы, в которой советская страна не отставала бы от Запада. Это заявление значительно отличалось от новой идеологии бесспорного советского превосходства, возобладавшей позже, в 1930-е годы. И тем не менее они были связаны между собой: общая стратегия Сталина — подчеркивать сильные стороны и утаивать слабости — прежде всего и главным образом должна была адресоваться вовне, враждебному капиталистическому миру, но ее трудно было отделить и от внутренней идеологии и культуры^{619}.

«Великий перелом», как наиболее агрессивный этап масштабной советской культурной революции, был, таким образом, во многих отношениях усилением более ранних этапов, вроде бы уже пройденных в 1920-е годы, и мостом к последующим вехам 1930-х. Поскольку в определенном смысле это был «переходный», промежуточный период, в его рамках так и не произошло окончательного перехода от антибуржуазного, антикапиталистического «иконоборчества» к единому антизападному и направленному против всего иностранного движению. Более основательное официальное советское антизападничество развилось много позже, в послевоенный период ждановщины и кампании по борьбе с космополитизмом в позднесталинские годы, наступившие уже после высшей точки западного энтузиазма по поводу советского эксперимента^{620}.

Новая непоколебимая решимость эпохи «великого перелома» — догнать «ведущие страны» Запада и отречься от них, при этом парадоксально сохраняя уважение к тому, что те могут предложить советскому социализму, — сделала данный период во многом исключительным в отношениях советского государства с остальным миром. Столь же противоречивым и не менее исключительным стал этот период и в истории советской культурной дипломатии. Метод пропагандистских кампаний достиг апогея, а эпоха «Интуриста» отметила новое обретение интереса к визитам иностранцев как к важному источнику твердой валюты. Внутреннее брожение и мощное политическое и идеологическое давление постоянно вмешивались в эффективность внешних операций; то, что позже было осуждено как сектантство, немало навредило по крайней мере некоторым успехам советского режима за границей, достигнутым за годы первой пятилетки и Великой депрессии. Когда в 1932–1934 годах сектантские подходы удалось частично преодолеть, все было подготовлено для более гибких и эффективных методов работы в эпоху Народного фронта, т.е. в период максимальных успехов советской культурной дипломатии. Хотя позже ситуация менялась, необходимость утилитарного подхода, которую «великий перелом» разными способами выдвинул на первый план, оставила печать на всей последующей эволюции советской культурной дипломатии.

ГЛАВА 6. СТАЛИН И ПОПУТЧИКИ: ПОПЫТКА НОВОГО ПРОЧТЕНИЯ