Витрины великого эксперимента

Впрочем, для советского руководства настоящая дружба подразумевала следование советскому курсу, каким бы он ни был и куда бы ни вел, а не предоставление зарубежным друзьям секретной информации о своих намерениях и стратегиях, о чем столь настоятельно просил Роллан. Судя по всему, писатель вполне искренне переживал по поводу того, что европейское общественное мнение относительно СССР существенно страдало от недостатка информации, но вместе с тем пытался предстать перед Сталиным как человек, знающий Европу и европейские дискуссии гораздо лучше, чем советское руководство. Если бы он мог сослаться на информацию, полученную непосредственно от руководства СССР, это, без сомнения, значительно повысило бы его статус среди интеллектуалов и людей искусства, принимавших участие в дискуссиях о Советском Союзе. Но Роллан не смог получить ответа даже на запрос о публикации расшифровки его собственной беседы со Сталиным или выдержек из нее для использования в европейских дебатах. Многочисленные обращения к Сталину не приносили результата. На приеме в ВОКСе Роллан даже попытался заручиться поддержкой Бухарина, с которым впервые встретился 25 июня 1935 года и позднее встречался еще дважды. Незадолго до показательных судебных процессов охваченный отчаянием Бухарин пытался поставить себе в заслугу преданность Роллана делу советской власти — 1 декабря 1936 года он говорил Молотову: «Надеюсь, что я так убедительно говорил, что и здесь есть капля моего меда, когда РР [Ромен Роллан] себя ведет не так, как А. Жид»^{721}.

Брак Роллана дал ему возможность во время визита в СССР в 1935 году встретиться с родственниками М. Кудашевой, и в частности с ее сыном, Сергеем Кудашевым, на тот момент — студентом Московского университета. Сергей встречался с Ролланом в частной обстановке, и они говорили об условиях жизни в Советском Союзе, об идеологическом конформизме и о терроре, развернувшемся в Ленинграде после убийства Кирова^{722}. Таким образом, роллановская апология сталинизма не была основана на полном отсутствии достоверной информации.

Решение Роллана поддерживать свой статус верного друга Советского Союза нельзя объяснить исключительно преклонением перед героями. В определенной мере его некритичная реакция была обусловлена и культурной логикой. Точно так же, как германские левые интеллектуалы начиная с 1920-х годов осуществляли тесное взаимодействие с советской культурой, французским интеллектуалам Народный фронт принес свои дома культуры, театр агитпропа и рабочие университеты — народное просвещение, направленное против фашистской угрозы, было излюбленной темой Роллана. Уже в начале XX века Роллан стал одним из основоположников движения народного театра, а его работы оказали весьма существенное влияние на советских теоретиков массовых праздников. Кроме того, писатель был очарован идеями «нового человека» и «нового мира», которые должны были привести к перерождению болезненного Запада. Во время своего визита Роллан, подобно многим другим деятелям, был крайне воодушевлен шумными ликующими толпами, увиденными им на Красной площади. 30 июня 1935 года он сидел рядом со Сталиным на трибуне Мавзолея Ленина, наблюдая за парадом физкультурников. «Праздник народа — великолепно!» — воскликнул писатель^{723}.

Роллан, как и многие иные французские интеллектуалы и ученые, был весьма склонен рассматривать российскую революцию сквозь призму французской. Представления французов о революционном прогрессе, несмотря на террор, могли оправдать действия советского руководства с «исторической» точки зрения^{724}. Судя по всему, с подобной позиции антифашизм и международное культурное антифашистское движение имели свою собственную привлекательность в политической культуре различных стран.