Витрины великого эксперимента

В конечном счете теория рессентимента позволяет понять длинную траекторию и защитную фронтальность, присущие российскому стремлению преодолеть неполноценность перед Европой, но не вдается в объяснение длительной истории взаимоотношений, обусловленной практиками и институтами. Работы же Рибера, напротив, привлекли внимание к устойчивому культурному своеобразию России, отличающему ее от окружающего мира, и к внутренним спорам по поводу вектора развития, которые не стихали даже во времена сравнительной интеграции. Движение к преодолению этой устойчивой «культурной маргинальности» стало еще более неотложной и сложной задачей вследствие того — оформившегося в раннее Новое время — канонического подхода европейцев к России, который представлял ее в корне неевропейской, «грубой и варварской» страной^{48}.

Глядя на Восток

На первый взгляд, глубоко укорененный западный дискурс российского варварства и деспотизма служит как раз контрастным фоном для взаимодействия СССР с Западом в межвоенный период — взаимодействия, ярко отмеченного излияниями советофилии. Но и здесь мы видим картину определенной преемственности посреди решающих исторических перемен. Нарративы варварства и отсталости оказались на редкость долговечными, и причиной тому была отчасти традиция перечитывания наиболее выдающихся травелогов раннего Нового времени и подражания им. Это вело к тиражированию идей, которые затем, уже в XIX веке, были сцеплены с представлением о разломе между Западом и Востоком^{49}.[3] Также со времен самых ранних европейских описаний России существовала и противоположная тенденция — восхваления Московии, использовавшаяся иностранными наблюдателями для критики собственных обществ (по контрасту с чужой страной)^{50}. Россия вследствие радикальной вестернизации оказалась одновременно и совершенно иной, и довольно-таки знакомой — Европой, но не совсем Европой. По этой причине «изобретение Восточной Европы [было] неотделимо от изобретения Европы Западной». Иными словами, Россия — изображаемая ли страной еще исправимой или вовсе варварской — была в фокусе внимания в процессе рождения современной концепции цивилизации во Франции XVIII века^{51}. В эпоху же империализма и индустриального господства Европы воззрение на незападные общества как на образцы для подражания, и без того представленное меньшим числом западных описаний, еще более ослабло^{52}. На фоне этих давних пренебрежительных суждений западный энтузиазм межвоенного периода относительно советского эксперимента фактически может быть осмыслен как нечто совершенно новое в истории. Это был один из первых случаев, когда незападная или отчасти незападная страна в такой степени представала моделью будущего. С точки зрения Фюре, подобной инверсии в положении и образе какой бы то ни было страны не бывало никогда — до тех пор, пока революция неожиданно не превратила Россию из «отсталых» задворков в «путеводную звезду»^{53}.

Однако в долгосрочной перспективе европейских взглядов на Россию послереволюционный переворот, описанный Фюре, можно считать значимым, но не настолько радикальным, как это могло бы показаться. По предположению Мартина Малиа, европейские воззрения на Россию развивались внутри целой серии собственных флуктуации. Первый такой сдвиг произошел, когда восхищение Россией эпохи Просвещения (а конкретнее — империей Екатерины Великой) как способной ученицей, ведомой разумом по дороге цивилизации, сменилось осуждением николаевской России как восточной деспотии. Затем последовал разворот в другом направлении — к типичному для fin-de-siècle восхищению «экзотическим Востоком». Старые дореволюционные тропы отсталости были вытеснены панегириками времен межвоенной советофилии, позже, однако, пересмотренными сквозь призму теорий времен холодной войны о красно-коричневом тоталитаризме[4].