Витрины великого эксперимента

Однако суть в том, что, вскрывая спрятанную за цивилизованным фасадом «татарскую» сущность, Кюстин усиливал уже привычное осуждение варварской русской культуры и русского общества, и без того подогревавшееся политической критикой и соперничеством великих держав (и само их, в свою очередь, разжигавшее). Кюстин и вправду мог повторять одно за другим клише, «пущенные в обращение антирусски настроенными французскими публицистами со времен Революции», но особым резонансом и массовыми тиражами книга была обязана способности автора «выйти за пределы стратегического дискурса и прибить образ варвара на ворота, вводящие в проблему более широкую — Kulturkampf'a между Россией и Европой»^{57}. Запутанные связи между взглядами на российское общество, различными геополитическими интересами и антагонизмами оставались после 1917 года не менее важными, чем в эпоху Кюстина. Действительно новым стало то, каким образом аспекты коммунистической системы ценностей и советской культуры могли влиять на немалое число западных наблюдателей — и даже усваиваться ими — в открытую XX веком эру идеологий.

Противодействие как культурным предубеждениям, так и политической критике (а для СССР еще и, mutatis mutandis, — «враждебным» идеологиям) предполагало высокие дипломатические и геополитические ставки. Пытаясь нейтрализовать жгучий бестселлер Кюстина, вышедший в 1843 году, самодержавие предприняло меры, предвосхищавшие позднейшие, более систематические практики культурной дипломатии — в частности то, что в СССР 1930-х будет называться контрматериалом. Царское правительство, по всей вероятности, спонсировало анонимные трактаты, осуждавшие книгу Кюстина. Также в качестве прямого ответа Кюстину несколько позднее Николай I и его министры, поддержанные затем и коалицией заинтересованных групп российского общества и отдельных лиц, впервые воспользовались случаем создать позитивный образ России во мнении широкой европейской публики, приняв участие в «Великой выставке» в Лондоне, проходившей в 1851 году в Хрустальном дворце^{58}.

После литературной бомбы Кюстина царское правительство уполномочило барона фон Гакстгаузена на совершение экскурсии по России, которую тот и осуществил в 1843–1844 годах, проехав в течение четырех месяцев более 6400 километров. Царская щедрость включала предоставление и переводчика (фон Гакстгаузен не знал русского языка) — прикомандированного от властей чиновника, которому следовало исподтишка наблюдать за путешественником, — и других агентов для просеивания или задержки информации, запрашиваемой бароном. Предвосхищая именно тот тип «бумеранговых» контактов и взаимных влияний между Западом и Востоком, который рассматривается в данной книге применительно к раннему СССР, созданная этим германским романтиком теория уравнительной русской общины без частной собственности на землю оказалась очень влиятельной. Она не просто заложила основу последующих, длившихся поколениями споров интеллигенции о России и Западе. Гакстгаузен, по-видимому, действительно сумел оказать воздействие на реальность, которую он пытался описать, — тем, что помог сохранить и укрепить общину при освобождении крепостных в 1861 году^{59}.

Как показывает случай Гакстгаузена, интеллектуальная и культурная история темы «Россия и Запад» обрела свойство зеркальной комнаты, что повлияло и на то, как эта история исследуется в настоящей работе. По словам Дэниела Л. Шлафли-младшего, «образы России, включая представления самих русских о России, возможно, в большей степени, чем таковые любой другой страны, сформированы из-за границы». Дело не только в том, что великое множество проживавших в России иностранцев еще со времен Московии играли выдающуюся роль. Важнее то, что «отзывы иностранцев имели гораздо большее влияние на Россию, чем на другие страны»^{60}. После «золотого века» русской культуры и резкого увеличения числа профессионалов и экспертов в ходе Великих реформ приезжавшие из-за рубежа специалисты уже не имели прежнего исключительного значения. Однако эта история была серьезным прецедентом для советской политики приглашения иностранных специалистов и рабочих, которая достигла своего расцвета в первую пятилетку, и для того обхождения с «друзьями Советского Союза», которое отводило им совершенно особое место в советской культуре в первое десятилетие СССР и при Сталине.