Витрины великого эксперимента

Основная тема этой книги, связывающая раннюю советскую эпоху с большой дореволюционной темой «Россия и Запад», касается проявлений превосходства и неполноценности. Как давно заметили исследователи национальной идентичности, подобные образы всегда очевидны и играют существенную роль в репрезентациях себя и другого. По словам Майкла Гейера и Шейлы Фицпатрик, «национальные имажинарии» (imaginaries) никогда не являются «безобидными», поскольку в них «глубоко заложено чувство превосходства…, впрочем, так же как и неполноценности»^{71}. По ряду особых причин пришествие коммунизма ознаменовалось качественно новым подъемом в соперничестве оценок — феномен, который структурировал и наполнял смыслом советские взаимоотношения с Западом. Политические туристы спешили сообщить миру о балансе своих оценок «новой России» нередко еще до того, как поезд, увозивший их назад на родину, отправлялся от перрона вокзала. Это была эпоха бесчисленных оценок советских притязаний — оценок, которые наделялись новым, и притом жгучим, политическим значением. Теперь левацки настроенные буржуазные интеллектуалы столкнулись с собственным проклятием неполноценности в лице идеализированного пролетариата. Это была незаурядная инверсия ориенталистского тропа о славянском Востоке как о таинственном, экзотическом, женственном и потому неполноценном: теперь немалое число попутчиков восторгалось большевиками — а в 1930-х годах в особенности Сталиным — как провозвестниками пришествия новой породы людей — интеллектуалов, способных действовать. Таким образом, советский эксперимент стал существенным компонентом споров межвоенной эпохи о роли интеллектуалов. Более того, марксизм-ленинизм, обращенный вовне, породил и культивировал в высшей степени иерархическое воззрение на мир. Новые советские методы приема иностранных гостей всегда основывались на оценках и ранжировании; Святым Граалем советской культурной дипломатии было получение от иностранцев формального признания советского превосходства[5]. Итак, западные гости и советские хозяева изобретали новые способы реагирования на оценки себя, сделанные другим (а нередко и способы отклонения от себя таких оценок).

Учитывая все это, а также то, что данная работа освещает множество тем и фигур в истории западных гостей СССР, ее постоянный метод можно определить как обнаружение, отслеживание и разносторонний анализ способов выражения превосходства и неполноценности. Они редко были прямолинейными и неизменно несли в себе отклик на установки противоположной стороны. Такой подход к анализу контактов между культурами и транснациональных взаимодействий обусловлен тем особым местом, которое проявления превосходства и неполноценности занимали в длительной перспективе российской истории, как и их усилением после 1917 года в этой культуре взаимного оценивания. Но описанный подход может быть применен не только к этой эпохе и не только к этой стране.

История советской системы приема иностранцев в межвоенный период может предложить, как видим, нечто гораздо большее, чем набившие оскомину выводы о советском тотальном контроле, которые резко ограничили интерпретационную амплитуду дискуссий эпохи холодной войны, а затем и постсоветского времени по теме, заново рассматриваемой в данной книге^{72}. Скажу со всей ясностью: советская система изображала принудительный труд в системе ГУЛАГа как просвещенное перевоспитание, рисовала картины изобилия на пике ужасающего голода и систематически лгала, скрывая террор, пытки и репрессии. О чем именно западные визитеры узнавали или подозревали и почему, несмотря ни на что, многие из них были увлечены великим экспериментом — ответы на эти вопросы составляют важную часть моего анализа. Но также данная книга показывает, что происходившее перед глазами иностранных гостей не сводилось лишь к махинациям с целью их одурачить. Напротив, речь идет об одном из наиболее интенсивных и чреватых последствиями культурных и политико-идеологических контактов между западными странами и другой частью мира в XX веке. Данный процесс особенно интересен потому, что Советская Россия была не далеким и непонятным, а, наоборот, во многих аспектах — весьма знакомым, ближайшим «другим». Советская встреча с Западом стала определяющей для формы, которую принимала советская система, и в то же время контакты с западными интеллектуалами имели исключительное значение для на редкость талантливого и зачастую космополитичного поколения большевиков, советской культурной и политической элиты. Кроме того, западные гости — а это была целая плеяда европейских и американских интеллектуалов и ученых — играли свои собственные, а не навязанные им роли. Некоторые из них были добровольными партнерами, другие действовали под влиянием наивных иллюзий, но ни те, ни другие вовсе не были простофилями. Именно поэтому я предпочитаю детально исследовать различия между моими персонажами, вместо того чтобы продолжать давнюю традицию демонизации либо героизации тех или иных интеллектуалов.