После выполнения этого юридического трюка первым шагом Гитлера стало требование принятия вооруженными силами новой присяги на верность самому себе. Должно быть, все было заранее согласовано с Бломбергом, в противном случае приведение к новой присяге невозможно было бы провести с такой быстротой во всех гарнизонах страны. Это был момент, когда Бломберг вторично пошел на поводу у Гитлера. Прежняя клятва требовала верности конституции и президенту. Теперь же присягали на верность персонально Гитлеру. Хозяева Германии не позаботились даже изменить с помощью закона об особых полномочиях 176-ю статью конституции, чтобы это было позволено. Не считая нового текста, и сама процедура была совершенно необычна, поскольку обыкновенно к присяге приводились только новобранцы. Закон об изменении текста клятвы был принят только 20 августа. Гитлер вполне мог бы послать Бломбергу за его содействие благодарственное послание. Несмотря на то что позднее он вышел из фавора, ответственность за эти события лежит на нем. Отныне основным объектом преданности армии стала персона Гитлера. Только человек, воспитанный в прусских традициях верности и повиновения, может представить себе, какое ужасное влияние имел этот шаг на будущие события. Любой генерал мог оказаться перед необходимостью отречься от того, что он с малых лет приучался считать абсолютной ценностью, – от верности своей присяге.
У Гитлера в самом деле имелись очень серьезные причины утаить вторую часть завещания Гинденбурга. Решив расправиться с Ремом, он уже определил свое отношение к монархии. Он понял, что Гинденбург и армия могли сделать так, что проведенная им чистка привела бы к совершенно иным результатам. Имея на своей стороне Бломберга и благодаря изоляции президента он, блефуя, сумел на время избежать опасности. Желания идти на такой риск еще раз у него не возникало. С точки зрения Гитлера, законы от 1 и 2 августа и новая клятва верности вооруженных сил являлись естественным способом упрочения его положения.
Часть четвертая
Миссия в Австрии
Глава 19
Новая задача
В июле 1934 года я находился в Берлине, пакуя вещи и обстановку своего городского дома для отправки домой в Валлерфанген. В два часа ночи мой сын и я были разбужены громовыми ударами в дверь. Мы оба были убеждены, что это посетители из гестапо, и, пока сын с пистолетом в руке отправился отпирать дверь, я, торопясь, кое-как оделся. Снаружи действительно оказались три человека из СС. Они сказали, что посланы из рейхсканцелярии со срочным поручением попросить меня позвонить Гитлеру в Байрейт. Он якобы пытался связаться со мной в течение нескольких часов. Таково было невероятное напряжение тех дней, когда почти полностью рухнуло царство закона, что мы с сыном могли только гадать, не пытаются ли они заманить нас в соседнюю комнату, чтобы нашпиговать там пулями. Однако сказанное этими людьми оказалось правдой, и, когда я позвонил в рейхсканцелярию, мою линию немедленно переключили на самого Гитлера.
Он был невероятно возбужден. «Герр фон Папен, вы должны немедленно отправиться нашим полномочным представителем в Вену, – сказал он. – Ситуация предельно обострилась. Вы должны согласиться занять этот пост».
«После всего, что произошло между нами, – ответил я, – мне непонятно ваше предложение. Почему положение так внезапно обострилось?»
«Так вы не знаете, что произошло?»
«Мне ничего не известно, – сказал я. – Я только что вернулся из провинции и сейчас занимаюсь подготовкой к переезду».
Гитлер пустился в пространные объяснения: убит австрийский канцлер Дольфус, и Муссолини стягивает свои дивизии к перевалу Бреннер, германский посол в Вене доктор Рит повел себя совершенно недопустимо и должен быть судим военным трибуналом. Короче говоря, я оказывался единственным человеком, кто был в состоянии урегулировать эту ужасающую, опасную ситуацию. «Мы стоим, – сказал он, и я до сих пор слышу его истерический голос, – на пороге второго Сараева».