Вице-канцлер Третьего рейха. Воспоминания политического деятеля гитлеровской Германии. 1933-1947

Когда он кончил говорить, я сказал, что все это является для меня новостью, но совершенно не кажется удивительным. Месяцами я предупреждал его и уговаривал изменить свою политику в отношении Австрии и теперь потрясен положением, в котором оказалась Германия в этом жизненно важном районе. Во всяком случае, после дела Рема он едва ли может надеяться, что я соглашусь занять какой бы то ни было пост на службе его правительства. Тем не менее он продолжал настаивать. Он может понять мое нежелание, но ситуация слишком серьезна, и он обращается к моему патриотизму. Самое меньшее, что я обязан сделать, – это лично обсудить с ним этот вопрос. По телефону невозможно изложить все доводы, и он готов предоставить в мое распоряжение свой персональный самолет, чтобы я мог вылететь в Байрейт. В конце концов я согласился.

На следующий день около восьми часов утра мы вылетели с аэродрома Темпельхоф – мой сын, я и двое моих личных помощников, Вильгельм фон Кеттелер и граф Кагенек. Утренние газеты были полны новостями из Вены – в тщательно препарированной нацистами версии, причем даже она не могла скрыть от посвященных всей трагедии дела Дольфуса. Теперь окружающий мир должен был ясно понять, что не только в самой Германии исчезла власть закона, но и за ее границами она оказалась под угрозой. Несмотря на то что в Германии национал-социалисты отрицали всякое участие в венском путче, ни у кого не возникало ни малейших сомнений, что австрийские нацисты танцевали под дудку гаулейтера Хабихта, которого германская нацистская партия назначила их неофициальным главой. От прочих великих держав, в особенности же от Франции, можно было ожидать бешеной реакции. Хотя путч Рема, казавшийся исключительно внутренним делом, и не давал повода для вмешательства в действия возникшей в их среде новой диктатуры, про венский путч сказать так было совершенно невозможно. Положение в Германии не позволяло думать о защите, а действия Муссолини уже указывали на его готовность к интервенции.

За период между моей речью в Марбурге и путчем Рема я стал свидетелем крушения всех своих надежд на возможность переориентации национал-социалистического движения в более традиционном направлении. Теперь же Германия стояла перед полным распадом системы своих международных отношений. Когда мы пролетали над залитой солнцем землей, в голове у меня царил совершенный беспорядок, поскольку я понимал, сколь трудное решение мне предстояло принять. Мне было непонятно, почему Гитлер обратился именно ко мне, в то время как было очевидно, что даже талантов доктора Геббельса не хватило бы для того, чтобы обелить Германию от ответственности за убийство Дольфуса. Письмом от 17 июля я уже подвел баланс своим отношениям с Гитлером. Возможно, он решил, что мое противодействие его австрийской политике в кабинете указывает на меня как на человека, который способен исправить причиненный им самим вред. Большинство людей в правительственных кругах было осведомлено о моих протестах против террористических методов австрийского нацистского подполья, поддерживавшихся их партийными товарищами в Германии. Я усиленно возражал против введения залога в тысячу марок для жителей Германии, желавших посетить Австрию, что имело такие катастрофические последствия для австрийской туристической торговли и ее экономического благосостояния в целом. Я также протестовал против предоставления Хабихту поста пресс-атташе нашего представительства в Вене, где он использовал свой дипломатический иммунитет для обеспечения гнусной деятельности австрийской нацистской партии. Гитлеру было известно о моих личных дружеских отношениях с Дольфусом, и он понимал, что я должен после его убийства чувствовать необходимость восстановления в Австрии сколько-нибудь дружественного отношения к Германии. Возможно, Гитлер считал, что моя репутация за границей до сих пор еще достаточно хороша, чтобы можно было связать с ней свои надежды. Но я твердо решил объясниться с ним начистоту, прежде чем на что-либо соглашаться.

Гитлер, вместе с Герингом, Геббельсом и Гессом, находился в Байрейте на Вагнеровском фестивале. Я нашел его в состоянии истерического возбуждения, проклинавшего глупость и поспешность австрийской нацистской партии, втянувшей его в такую ужасную ситуацию. После того как он изложил свою версию событий, я просмотрел заграничные газеты, чтобы составить мнение о международной реакции на происшедшее. Мои худшие опасения подтвердились. Не только повсюду рассматривали Гитлера и Германию ответственными за преступление, но действия Муссолини, концентрировавшего войска на перевале Бреннер, встречали всеобщее одобрение. Правительства держав-победительниц обсуждали меры, необходимые для сохранения австрийской независимости и для принуждения Германии к выполнению ее международных обязательств. Складывалась по-настоящему угрожающая ситуация, и Гитлер, безусловно, сознавал это.