Виза на смерть

— Дождь, кажется, перестал… Из всех, кто к нам приходил, мне нравился только один человек, хотя он бывал у нас очень редко. Позже я узнала, что он преподавал историю дипломатии в Высшей дипшколе, которую отец окончил в конце сороковых. Его звали Евгений Арнольдович Герн. Это был колоритнейший старик с длинными седыми волосами, что называется, из бывших… чудом сохранившийся обломок русской культуры.

— Мне кажется, я о нем что-то слышал…

— Он всегда так заразительно смеялся и сам рассказывал что-нибудь ужасно смешное… кого-нибудь пародировал… травил анекдоты. Я их не понимала, но мне нравилось смотреть, как у других вытягиваются лица. Один раз — не помню уже, по какому поводу — кто-то из отцовских гостей упрекнул его: «Вы же марксист!» На что Евгений Арнольдович, гордо вскинув свою львиную голову и обведя присутствующих лукавым взглядом, подмигнул и негромко, но четко и многозначительно возразил: «Я не марксист!» А потом, насладившись произведенным эффектом, — мол, как же так, товарищи?! Известный ученый, доктор наук, профессор, взращивающий дипломатические кадры, осмеливается утверждать, что не разделяет господствующее и единственно верное в мире учение?! — так вот, он выдерживал паузу и гордо заявлял: «Я — энгельсианец».

Митя засмеялся.

— При этом он так красиво растягивал гласные, почти пел это слово, что в моих детских ушах оно звучало как музыка. Я, конечно, не понимала, что оно означает, но в отличие от агрессивного и сухого, как выстрел, «марксист», оно мне нравилось. В этом слове было что-то загадочное и притягательное, как в словах «марсианин» или «эпикуреец», что тоже было не очень понятно, но зато звучало ужасно изысканно. Мне казалось, что учение, названное этим красивым, благодаря огромному количеству гласных, словом, несет в себе что-то благородное и даже аристократическое… Когда несколько лет спустя, в школе, я узнала, что это такое, я была ужасно разочарована…

— А за что вы не любили елки?

— Не знаю… Меня вечно заставляли изображать какого-то дурацкого зайца-побегайца. Я вообще не любила детские мероприятия. Ненавидела читать стихи, стоя на стуле. А когда немного подросла, ненавидела отдавать пионерский салют и даже стоять в строю — я почему-то всегда испытывала при этом чувство ужасной неловкости, и это вовсе не было связано с политикой — я в ней тогда и не разбиралась. Это счастье, что я не родилась мужчиной и мне не пришлось служить в армии, маршировать, отдавать команды или, еще хуже, подчиняться им. Я кажусь вам уродом?

Митя опять засмеялся.

— Вовсе нет. Мне даже кажется, мы с вами похожи. Я помню, вскоре после окончания института я был в качестве переводчика с «немецкими товарищами» на каком-то концерте в Кремле. Помните эти концерты? Гмыря с песней о Ленине, хореографическая сцена «Белорусские партизаны» и так далее… Они смотрели, а я делал вид, что не сплю. А потом по проходу в зале побежали пионеры с цветами и флажками, поднялись на сцену и что-то сплясали. Я чуть не заплакал… от отвращения. А немецкие товарищи решили, что меня растрогали детки, и похвалили за чувствительность.

— Знаете, на кого мы с вами похожи? На Аддамсов из фильма! Помните, с какими лицами они сидят на детском концерте?

— Ха-ха!.. Да, похоже… Зато армию я вспоминаю почти с удовольствием из-за массы смешных моментов. У нас был старшина, который гонял нас по плацу, и когда ему что-то не нравилось в моей осанке, он кричал: «Антонов, дайте грудь!» А на сборах наш полковник, большой любитель спиртного, набравшись, часто подзывал меня и, понизив голос, спрашивал: «Слушай, Антонов, вот ты все знаешь… Скажи — правда, что главную библиотеку в Ленинграде называют…» Тут он наклонялся ближе, делал страшные глаза и шепотом продолжал: «…публичной?»

Женя улыбнулась и снова раскрыла зонт.

— Так вы переводчик? — спросила она.

— Что-то вроде.

— В МИДе, конечно?

— Нет. В консалтинговой фирме, из которой, впрочем, я несколько дней назад уволился…

— Почему?

— Надоело просиживать штаны. Хочу подрядиться в экспедицию в Африку по линии Всемирного фонда охраны дикой природы. Вот только дождусь, пока объявится брат.

— Надо же, — проговорила Женя, — как похоже…

— На что?

— Я работала в газете, а потом бросила и стала заниматься растениями.

— Вот видите, — сказал Митя, и, хотя было не совсем понятно, что именно он имеет в виду, Женя почувствовала, как у нее почему-то дрогнуло сердце.

— В какой школе вы учились? — спросила она, чтобы скрыть смущение.

— Сперва в английской. Потом меня оттуда вышибли. Мне поручили сделать плакат к седьмому ноября, а я написал: «Любите Родину — мать вашу». Доучивался я уже в вечерней.

— А у меня были постоянные контры с историчкой. Один раз она сказала: «Стыдно тебе, Шрамкова! В твои годы Зоя Космодемьянская уже на виселице висела!»