Виза на смерть

Когда в середине восьмидесятых начальство объявило о наступлении эпохи гласности, доселе неприкосновенное и недоступное для критики дипломатическое ведомство стало для Хинштама излюбленной мишенью. Сначала он поведал о проворовавшейся буфетной даме, прячущей в подсобках такое количество дефицитных деликатесов, что после конфискации министерские торговые точки целый месяц скармливали их оголодавшим сотрудникам, страдавшим вместе со всем народом от огромных очередей и бескормицы того исторического периода. Статья с хлестким названием начиналась с проникнутых горьким сарказмом слов: «Наконец-то наши советские талейраны хорошо поедят у себя на родине — до сих пор им это удавалось только за границей», — и была иллюстрирована фотографией какого-то гражданина без фамилии, жадно запихивающего себе в рот огромный бутерброд с салями. Неизвестно, был ли это на самом деле дипломат или Хинштам использовал фото представителя какой-нибудь другой профессии, но начало было положено — по дороге на работу полуголодные граждане, не желавшие в трамвайной давке замечать успехи нового министра в борьбе с коррупцией, с отвращением взирали на набитый дефицитной колбасой чужой рот.

Потом досталось и самому министру. «Чем объяснить широкий жест главы нашего дипломатического ведомства, столь же не свойственный представителям перестроечной номенклатуры, как и прежней? — вопрошал он в очередной статье, опубликованной вскоре после отмены секретного постановления Совмина от 20 октября 1958 года, предписывающего советским сотрудникам международных организаций сдавать государству львиную долю своей зарплаты в свободно конвертируемой валюте. — Где истоки сей невиданной щедрости? И почему столь фантастическое везение свалилось на голову не самой обездоленной части наших чиновников? Ответ прост. Подчиненным Эдуарда Амвросиевича повезло лишь случайно: его единственный сын получил назначение именно в такую организацию — в самом деле, не на стройке же ему работать? — и теперь, надо думать, присматривает себе небольшой особнячок на берегу Женевского озера».

Затем он обрушился на МИД с целой серией статей и фельетонов. Под прицел его критики попадало все: от хамского отношения советских дипломатических представительств за рубежом к соотечественникам, обращавшимся к ним за помощью, до сотрудничества советских дипломатов с «органами». Одной из его жертв и стал в свое время Василий Демьянович Шрамков, которого Семен ненавидел всей душой как представителя старой большевистской гвардии.

Не успокоился Семен и с наступлением новых времен. Он по-прежнему гонялся за сенсациями и ругал министров. Первого за «низкопоклонство перед Западом», второго — за приверженность коммунистическим принципам, третьего — за то, что тот вообще не проводит хоть сколько-нибудь внятного внешнеполитического курса.

Однако все это не приносило ему должного удовлетворения. Он обзавелся в МИДе информаторами и жадно ждал материала, обнародование которого потрясет, наконец, монументальное здание на Смоленской.

Убийство Виктора Шрамкова, с которым Семен был шапочно знаком, на такой материал явно не тянуло — во-первых, в отличие от Шрамкова-старшего, он был ему глубоко неинтересен, во-вторых, в деле о так и не раскрытом убийстве не нашлось никаких хоть сколько-нибудь интересных моментов, за которые можно было бы уцепиться.

Теперь же, после истории с Сапрыкиным, узнав, что оба дипломата убиты из одного оружия, Семен готов был кусать себе локти за то, что тогда не занялся собственным расследованием. Но было поздно, и в результате читателям, поклонникам его острого пера, пришлось довольствоваться весьма невнятной статьей о каких-то загадочных разборках в дипломатической среде, связанных то ли с разногласиями на политической почве, то ли с борьбой за место под солнцем, и торжественными обещаниями автора рано или поздно докопаться до истины. Другими словами, статья содержала больше вопросов, чем ответов.

Что касается второй его страсти — женщин, — с этим последнее время тоже все обстояло непросто. Привыкший к легким победам, Семен страдал от неразделенной любви к красавице-модели Оксане Кульбиде, которая смотрела на него с обидным равнодушием, а вернее, не смотрела вовсе, и он в свои сорок девять вынужден был как мальчишка бегать по светским тусовкам в надежде хоть там увидеть предмет своего обожания.

12