Виза на смерть

В квартире Шрамковых было по-прежнему тихо, но это была уже совсем другая тишина. По совету врачей, обследовавших маленькую Машу, она много спала, находясь под неусыпным надзором родных. Женя устраивалась в кресле рядом с кроваткой, но тут же засыпала, измученная переживаниями и бессонницей всего последнего времени. Тогда рядом, стараясь не потревожить ее, усаживались Валентина Георгиевна или Василий Демьянович. Женя пыталась было уговорить стариков не изнурять себя ночными дежурствами, убеждая их, что при малейшей необходимости непременно проснется и что они сами нуждаются в сне едва ли не больше ее, но те и слышать не хотели, чтобы оставить ребенка «одного». «Не дай Бог, проснется и испугается», — всплескивала руками Валентина Георгиевна, и Женя не спорила. Она видела, что, несмотря на бессонницу и усталость, в их старые тела возвращается жизнь.

Днем старики тоже ни на минуту не отходили от девочки и развлекали ее как могли. Валентина Георгиевна чтением любимой сказки братьев Гримм про Фридера и Катерлизхен, а Василий Демьянович рассказами о никому неведомых богатырях, всадниках и мудрецах. Женя, убегая на работу или отправляясь в очередной раз на консультацию к детскому психологу, руководящих указаний не оставляла, а, вернувшись, подробно расспрашивала о Маше и не раздражалась ни на материнское бестолковое многословие, ни на отцовское ворчание. «Ребенку нужно гулять, а не взаперти сидеть», — хмурился он, на что Женя спокойно возражала: «Папа, это ведь не я придумала. Это врачи говорят».

В некотором смысле они поменялись ролями: если раньше у нее всегда был собственный взгляд на многие проблемы, связанные с Машиным здоровьем, например на прививки, которых она боялась и которые решительно отказывалась делать своей дочери, то старики, напротив, всегда были сторонниками традиционных решений, и на этой почве между ними часто вспыхивали ссоры. Теперь же Женя, напуганная всем случившимся и мучимая угрызениями совести и чувством вины перед Машей и перед стариками за то, что заставила их пережить весь этот ужас (почему-то она была уверена, что во всем виновата она, и никто другой), старалась скрупулезно следовать советам психологов и врачей.

Что по этому поводу думала сама Маша, оставалось неизвестным. Первые дни после возвращения домой она в основном молчала, что было ей очень несвойственно и потому всех страшно пугало. «Пройдет, — успокаивали врачи, — у нее в крови следы седативных препаратов, отсюда и некоторая заторможенность». «Пройдет, — вторили психологи, — это последствия стресса». Словом, им всем было неспокойно, и когда Маша молча смотрела на них своими большими внимательными глазами, в которых читалось какое-то неведомое им и потому страшное знание, у них болезненно сжималось сердце.

Подробностей того, что случилось с Машей, они до сих пор не знали. Гулин был чрезвычайно скуп на слова и выражения чувств. Услышав от Жени что-то вроде: «Если бы не вы!..» — он скромно возразил: «Да бросьте вы, ничего такого я не сделал… Разве что приехал в Шереметьево чуть раньше вас». — «Но вы же догадались! — настаивала Женя. — Как вам это удалось?» — «Ничего мне не удалось, — сердился Гулин, — я хотел с ней поговорить — телефон был отключен. Приехал к ней, а мне говорят, уехала на Кипр. Какой, думаю, может быть Кипр, если она дала подписку о невыезде? Ну я и…»

Происшедшее с Машей Гулин обрисовал лишь в общих чертах и то только для того, чтобы по возможности успокоить их, уверяя, что ничего страшного, кроме разлуки с близкими, с девочкой не случилось. Остальное же обещал рассказать, «как только освободится», и Женя поняла, что он имеет в виду расследование недавних убийств.

Она по-прежнему чувствовала себя виноватой перед Гулиным, и ей ужасно хотелось сделать ему что-нибудь приятное, чтобы хоть как-то выразить свою благодарность. Но что? Любой подарок в сравнении с тем, что сделал для нее Гулин, казался ей несоизмеримо мелким и даже пошлым и унижающим его достоинство. Сводить его в ресторан? Еще хуже. Все эти штуки представлялись ей то традиционным набором столь ненавистного ей «совкового» прошлого, то, ей казалось, от них несет новорусскими хамскими манерами, что было не лучше. Человеком, который вывел ее из затруднения, оказалась, как ни странно, Татуся. Когда Женя, кляня себя за бестолковость, в очередной раз мучилась над решением этой задачи, она сказала: «Что ты страдаешь? Пригласи его в гости и поговори с ним, как только ты одна и умеешь». И густо покраснела.