Византийская астрология. Наука между православием и магией

Максим Исповедник. Создается впечатление, что мы наблюдаем процесс гармонизации таким, каким он описан в Шестодневе, или аналогичным тому образом, который упоминал гораздо более известный богослов — Максим Исповедник[138]. Такая аналогия не случайна, ведь Максим был современником Георгия Писиды, получил схожее образование и во время персидской кампании еще не объявил войну догматам моноэнергетизма и монофелитства. В его трудах этого периода мы находим несколько ключевых идей, которые заставляют нас вспомнить «Шестоднев» Георгия. В основном они сводятся к представлению о том, что познание Бога начинается с созерцания Вселенной, а затем углубляется через изучение Библии и завершается размышлением о тайне человека и Воплощения[139]. Максим заходит до того далеко, что утверждает: для человека, желающего поступить по отношению к Богу правильно, естественное созерцание реальности в Духе так же необходимо, как и познание Писания в Духе[140]. Создается, конечно, впечатление, что научные частности, будь то астрономические или анатомические, мало его волновали: такой человек, как он, полностью посвятивший себя духовности и аскезе, должен был не очень высоко ценить астрологию. Максим составил, однако, трактат по исчислению времени[141], его интересовала нумерология[142], и его преимущественно неоплатоническая космология, которая проявляется и в толковании богослужения — «Мистагогии»[143], могла бы служить интеллектуальным обоснованием астрологии. Та христианская модель, которую Максим, с некоторыми изменениями, позаимствовал у Псевдо-Дионисия, конечно, отличалась от чисто языческого неоплатонизма, который преподавали Порфирий и Прокл, но разница тут заключалась в отношениях Вселенной с ее единственной и вечной причиной. Эллинская философия включала эту причину в космическую систему, тогда как христианское богословие — удаляло из нее. Неоплатонизм Максима сохранил эту базовую концепцию вселенной, одновременно иерархизованной и гармонизированной: все ее части связаны между собой, так что низшие и частные сущности зависят от высших и универсальных[144]. Что вселенная была создана, а не вечна, что Божество, управляющее ею, трансцендентно, а не имманентно, что звезды лишены души[145], никак не мешало превосходству и вечности небесного относительно земного[146] или логике неравных отношений между ними.

Вера во всемогущее Провидение, надзирающее свыше, могла даже усилить идею некоей симпатии, объединяющей все тварные существа, от высших до низших[147]. А разработанная Максимом теория творческого Логоса, содержащего в себе принципы (λόγοι) всех созданий, примиряла научную космологию с христологией и учением об уникальной, свободной воле каждого человека[148].

Именно под именем Максима Исповедника составитель сборника библейских свидетельств, сопровождающихся цитатами из Святых Отцов о конце света, дает отрывок, начинающийся следующим образом:

«Что в книге буквы, то на небе звезды. Люди через те и другие получают знание о сущем: через буквы — значение слов, а через звезды — значение времен года и знаков, согласно сказанному в Писании. Поэтому, как после окончания чтения держащий свиток сворачивает его, так по исполнении жизни человечества, звезды упадут с неба, как бесполезные, и небо будет свернуто»[149].

Атрибуция данной цитаты Максиму небесспорна, а астрологическое значение небесной книги не очевидно, но сам этот образ идет от Оригена, чье богословие Максим глубоко знал, пусть и опровергал. Однако Ориген — наименее враждебный к астрологии церковный писатель, ибо, как мы видели выше, его позиция близка воззрениям ранних неоплатоников: отвергая решительней, чем Плотин, доктрину звезд-агентов, он вместе с Плотином, пусть и с большими оговорками, принимает идею звезд-знаков. Каппадокийцы не заходят так далеко: они уточняют, что значение звезд чисто хронометрическое и метеорологическое, и избегают образа небесной книги. Таким образом, возвращение к последнему стало довольно значительной уступкой астрологии, особенно учитывая противоречивую репутацию Оригена.