Византийская астрология. Наука между православием и магией

Тем не менее Дионисий был одним из тех немногих Отцов Церкви, которые пригодились и иконоборцам, и иконопочитателям[290]; кроме того, он был единственным, кто, согласно некоторым апокрифам, обратился ко Христу благодаря своим научным познаниям[291]. Если иконопочитатели могли ссылаться на него, чтобы продемонстрировать необходимость образа как посредника в эманации Божества, то иконоборцам Дионисий предлагал учение о познавательной ценности символических и неподобных образов, которые не нарушали непостижимости Бога[292]. Скорее, как мистический и символический богослов, он оказал большое влияние на Запад, причем благодаря переводческой и экзегетической работе, проделанной двумя учеными при каролингском дворе: Хильдуином, аббатом Сен-Дени, и Иоанном Скоттом Эриугеной[293]. История той рукописи, которой они пользовались, Par. gr. 437[294], хорошо известна: она прибыла во Францию в 827 г. в качестве дипломатического подарка Людовику Благочестивому от императора Михаила II Травла. Конечно, выбор подарка определялся верой франков в то, что автор Дионисиевского корпуса был святым покровителем аббатства Сен-Дени, но не следует забывать, что Михаил II был иконоборцем, который поручил образование своего сына Иоанну Грамматику. Во время первого посольства в 824 г. он попытался обратить франков в иконоборчество, а диакон Феодор Критин, который возглавлял и второе посольство, был иконоборцем «с железными богословскими убеждениями»[295]. Итак, можно полагать, что передача Дионисиевского корпуса была следствием этой инициативы, особенно с учетом того, что примерно в то же время была предпринята другая попытка — переманить Ареопагита на сторону иконопочитателей: речь идет о панегирике святому Михаила Синкелла, написанном между 821 и 833 гг.[296] Как бы то ни было, второй переводчик корпуса, Иоанн Скотт Эриугена, в свою очередь, в Periphyseon разрабатывал неоплатоническое богословие, которое весьма благоприятно относилось к изучению природы[297].

Он вдохновлялся не только Псевдо-Дионисием и Августином, но и Григорием Нисским и Максимом Исповедником[298]. Неизвестно, как труды последних попали во Францию, но не исключено, что они также были отправлены туда по дипломатическим каналам, чтобы дать франкам возможность углубиться в богословие Ареопагита в том смысле, который отправители считали правильным. Тем не менее дипломатические контакты между каролингским двором и Византией стали менее часты после смерти в 842 г. последнего императора-иконоборца Феофила[299].

Лев Хиросфакт. Идея о том, что Псевдо-Дионисий был излюбленным богословом философов-иконоборцев IX в., осталась бы на уровне гипотезы без свидетельства одного более позднего текста, который представляет собой изложение православия астрологов. Речь идет о «Богословии в тысяче строк» (Χιλιόστιχος θεολογία) Льва Хиросфакта[300]. Прежде чем мы рассмотрим данное произведение, очертим тот контекст, в котором находятся этот автор и его творчество.

Начиная с середины IX в. и особенно после смерти Льва Математика около 870 г., в интеллектуальной жизни Константинополя доминировал Фотий, который противодействовал трем тенденциям, характеризующим эпоху его юности. Гуманист[301], он отклонился от того научного пути, которого придерживались его предшественники; ярый сторонник икон, он резко осудил «иудейство» иконоборцев; дважды патриарх, а в промежутке ближайший советник Василия I, он требовал для священнослужителей той доли сакральности, которая, до и во время иконоборческого периода, перешла к императору[302]. Но с приходом к власти Льва VI (886–912) все изменилось: новый император обрушился на своего бывшего наставника, отстранил его от патриаршества и вместе с этим идейным поворотом обратил против Церкви те уроки, которые ему преподал Фотий[303]. Конечно, тут не было и речи о возвращении к иконоборчеству, но Лев более чем в одном моменте перенял идеологию императоров-иконоборцев — точнее, объединил в себе амбиции всех великих деятелей предыдущих веков. Он хотел быть, по возможности, одновременно не только императором и священником, но и философом: за ним охотно признавали эпитет «мудрого», σοφός, который впоследствии остался связан с его именем[304]. Эта мудрость была синтезом трех элементов: навыков царя-судьи и законодателя, образцом чего был Соломон; гуманистического красноречия проповедника-богослова в стиле Фотия; некоторых познаний в области астрономии, которые напоминали Льва Математика, а позднее породили путаницу между двумя этими персонажами.