Византийская астрология. Наука между православием и магией

Обвинение в эллинстве, выдвинутое против Льва его учеником Константином, поднимает вопрос о религии философов IX в. Эллинство, как и иудейство[279], было обвинением, которое охотно предъявляли ближнему, чтобы заявить о собственном православии, но не воспринимали при этом буквально: Лев Математик, равно как и Иоанн Грамматик, не собирался обращаться в многобожие.

Но не было ли все же некоего несоответствия между их формальной верой и страстью к светским наукам? Для Льва Математика это вполне возможно, так как его простили, а сам он безропотно отказался от митрополичьей кафедры, которая стала, таким образом, лишь небольшим отступлением в его жизни, посвященной науке и преподаванию. Его карьера и труды производят впечатление «очень вялого иконоборчества»[280]: конечно, он его не проповедовал, а церковные сочинения Льва, избегающие догматики и противоречий, отдают интеллектуализмом больше, чем энтузиазмом. Проповедь, которую он произнес в Фессалонике на праздник Благовещения, — это отчасти трактат о символике чисел, а отчасти — рассказ о чуде, которое он релятивизирует, относя его к раннехристианскому прошлому, когда Бог творил чудеса, чтобы укрепить веру тех, для кого явленное было важнее умопостигаемого[281]. Его поэма об Иове полна примеров из светской литературы[282] и содержит упоминания о смертности людей в научных и космологических терминах. Только простец, по его словам, будет плакать, если «тех, кого составила дружба элементов, разрушит затем их же несогласие и вражда, когда утвердившему это принципу (λόγῳ) покажется нужным» (256–257)[283]. Ближе к концу поэмы он отождествляет душу с небесными сферами над луной: «Прежде всего знай это, о друг: все, что выше луны, совершенно неизменно и твердо, а все, что находится ниже ее, изменяется и превращается. Душа же обладает некоей небесной божественной сущностью. Кто особо прилегает к душе и мало занят тем, что происходит здесь, у того прекратится скорбь, а появится спокойствие» (615–621)[284]. Впрочем, можно задаться вопросом, вызван ли этот интеллектуализм религиозным безразличием или упором иконоборчества на умственное понимание Божества без материального посредника. В любом случае, для Иоанна Грамматика не может быть в этом никаких сомнений. Отдавшись с самого начала церковной карьере и до самого конца враждебно относясь к почитанию икон, он был убежденным догматиком, который плохо переносил несогласие принципов своей веры и своей науки. Если астрология входила в число его научных интересов, он должен был быть чувствителен к тем аргументам, которые совсем недавно были выдвинуты в ее защиту. Тезис, что астрология как исследование деятельности Провидения в самой возвышенной части божественного творения равносильна поклонению Господу, не мог не привлечь человека, который хотел быть одновременно «философом» и священнослужителем. Более того, идея, лежащая в основе этого тезиса, а именно что Творец проявляет Себя через Свою деятельность во всей созданной Им Вселенной, могла живо заинтересовать иконоборца, который не одобрял изображение Бога, воплощенного в человеческом облике. По-этому православие иконоборцев очень хорошо согласовывалось с православием астрологов.

Иконоборцы и иконопочитатели. На этом основании я вынужден предположить фундаментальную связь между научным и иконоборческим мышлением, что сделало последнее наследником той космологической тенденции в византийском богословии VII в., которую мы наблюдали у Георгия Писиды и Максима Исповедника. В то время как антропоморфическая тенденция стала вотчиной иконопочитателей, космология христианизированного неоплатонизма утешала противников изображений.