Византийские сочинения об исламе

4. Однако, поскольку мы это сказали, то уже, как друзья и [люди], имеющие попечение о славе друга, мы одновременно предлагаем совет и увещевание для человеколюбивагодела освобождения пленных, и тебя, склоннаго к этому, стараемся сделать ещё более склонным, чтобы, если бы такой поступок человеколюбия по отношению к пленным случился бы в твои дни, ты получил бы вечную славу, и мы, как друзья, наслаждались вместе славою дружественного нам [человека]. Много, доблестнейший из моих друзей, [случается] обстоятельств жизни, которые сдерживают и стесняют людей, и причиняют тяжкие страдания, и ни одно из них не сравнится с пленом, но что бы кто ни говорил, и бедность, и болезнь, и увечье членов — всё оказывается более терпимым по сравнению с тем злом и несчастьем. Что [может быть] болезненнее разлучения родителей с детьми, расторжения супругов, удаления братьев? И я [притом] не говорю об остальном, что постигает пленных и о чём твоё благородство и все, обладающие разумом, имеют представление. Поэтому, перебрав в уме общие страдания ваших единоверцев и наших верующих, в [вопросе] завершения спасительнаго дела не пожелай оказаться придирчивым, не выставляй каких-нибудь трудностей, которые осложнили бы освобождение ваших и наших пленных, поскольку лучше [прославиться] как почитающий справедливость, взирающий на правду, а не как придерживающийся [лишь] собственной выгоды и приносящий христианам вред; ибо несправедливость не есть выгода, и корысть не может принести пользы, но это есть крайний вред и ущерб для тех, которые, как ты, способны уразуметь подобающее.

Но то есть величайшая польза, то есть несравненная выгода, чтобы под вашей властью и правлением возвратились в родное отечество единоплеменники, чтобы родители получили обратно своих детей, дети соединились с родителями, жёнам были отданы мужья, друзья соединились с друзьями, и просто: чтобы каждый, удалённый до сих пор из отечества, участвовал в тех благах, которые даёт родина.

5. Этим, доблестнейший и драгоценнейший из моих друзей, я полагаю начало дружбы с тобою и пишу и убеждаю, поскольку тебе следует так поступать, а нам писать об этом к любимому [человеку]. Впрочем, желаем тебе здоровья и сохранения от всяких житейских превратностей и несчастий, которые обыкновенно встречаются в сей смертной и непостоянной жизни.

Третье (102) письмо Превосходнейшему, всеблагороднейшему, многославному другу нашему, который по замечательному решению Божию получил в удел господство и управление народом сарацинским

1. Насколько ты, о благороднейший властитель, принял от Бога [власть] возвышаться и чрезвычайно высоко стоять над всеми твоими единоплеменниками, настолько и во всякой другой добродетели надлежит тебе быть исключительным. И я говорю это не потому, что предполагаю, будто ты не таков (ибо учит нас хорошая о тебе молва, которая действительно учит и из которой мы узнаём, что как по власти твоей, так и по разуму, справедливости и прочей безукоризненной честности твоего поведения ты отличаешься от подданных), но из-за того пришлось нам говорить в качестве введения [такие слова], что достиг наших ушей чудовищный и невероятный слух, как будто бы против подданных вам христиан пришёл ты в страшный гнев, без какой-либо истинной причины, от одного только доноса. Ибо сообщает этот чудовищный слух, что восприняло ваше великолепие, не знаю, от кого, — а лучше же [сказать], знаю от кого: от диавола, издревле породившего ложь, — сплетню, будто молитвенный дом (εΰκτήριον) сарацин, который здесь[208], разрушен ромейским царством, а живущие [здесь] сарацины против своей воли принуждаются отказываться от собственной веры и к христианскому почитанию переводятся, и из-за этого вышло от вас повеление разрушать храмы христианские, находящиеся под вашей властью.