Визитка

Два раза в неделю в моей квартире появляются люди, но для меня они словно и не существуют, я их не вижу, они приходят рано, когда я ещё сплю. Во вторник соцработник приносит продукты и оставляет в прихожей, даже о деньгах не нужно беспокоиться — он получает мою пенсию и производит все расчёты сам. Кроме того, раз в месяц я кладу на столик в прихожей всю свою зарплату (обычно это рублей восемьсот-девятьсот) и список того, что я хотел бы купить помимо повседневной овсянки и макарон впридачу с бульонными кубиками Галина Бланка. Я люблю сладкое и раз в месяц прошу принести мне кос-халвы или конфет, несколько банок пива, бутылку водки, огурчиков или шпротов для закуси и, конечно, запас махорки для трубки. Хотелось бы, конечно, и мяса, и колбасы, и сыра, и яиц, раньше всего этого перепадало немного каждую неделю, но постепенно становилось всё меньше — то ли в том, большом мире всё продолжает до сих пор дорожать, то ли соцработник подтаскивает мою пенсию — я не узнавал. Встать пораньше, поговорить с ним, конечно, нетрудно. Если он соврёт, и проверить можно. Но не хочется. Усложнишь отношения и рискуешь оказаться и без того немногого, что есть. А этого мне и даром не надо. Я непривередливый. Нынешнее положение вещей устраивает и меня, и соцработника.

Второй человек — это посыльный шефа, курьер. Привозит бумагу, оставляет новые заказы, забирает выполненные. Он появляется утром в понедельник. Как и соцработник, он имеет ключ от квартиры. Впрочем, возможно, ни тот, ни другой им не пользуются и оставляют дверь незапертой. Гардероб мешает мне протиснуться и узнать это. Мне он давно не нужен, как и никому другому, но выбрасывать жалко. Много лет на нём висят, пылятся пальто и кожаная куртка, в которых я прежде выходил на улицу. Ещё более ненужные вещи, чем я сам. Странное чувство они вызывают во мне, когда я выезжаю в прихожую и случайно задеваю их — наверное, правильнее было бы назвать это чувство отчуждением. Так относишься к старым друзьям, с которыми сто лет не виделся, а потом вдруг случайно встретился. Вроде, и друг не изменился, и ты такой же, как был прежде, а что-то главное между вами исчезло, словно и не было никогда. И остаётся одно лишь чувство сожаления о чём-то светлом и утраченном навеки.

Пока катил на кухню, я лихорадочно соображал, кто мне может трезвонить. Первое чувство — всегда опасение: вдруг что-то случилось с самыми дорогими людьми. Но я погасил тревогу. Настя давно замужем, а Марина едва ли кому обмолвилась о нашем романе. Если с ними что-то и произошло, об этом не узнаю. Сам я им не звоню никогда, так как не хочу напоминать о себе и обременять ответственностью, которую они вовсе не должны на себя взваливать. В первые годы болезни, когда тоска подступала к горлу, случалось, набирал их номера, слушал нервное «Аллё!», но клал без ответа трубку. Теперь я в этом не нуждаюсь. Забыли меня, и славно. Того и добивался, так что нечего себя с утра пораньше жалеть.

Могут звонить из домоуправления, если денег, начисляемых с пенсии, перестало хватать на оплату жилья. Но за этим должен следить соцработник. Быть может, я слишком легкомысленно решил, что в его романе с моей пенсией мне не стоит быть третьим лишним? Едва ли, но если и так, сейчас мы это узнаем…

Ещё могли ошибиться номером, но я нутром чувствовал, что это не так. Скорее всего, звонит шеф. И я оказался прав. Это был Михалыч.

С Михалычем я познакомился лет пятнадцать назад, как только в моей жизни наступила долгожданная белая полоса. И Михалыч сделал эту полосу ещё светлее. За что мы ему премного и благодарны.

Перед знакомством с шефом я несколько лет мыкался по больницам, поликлиникам, комиссиям, пытаясь оформить себе инвалидность. Собственно, в советское время мне бы дали её безо всяких проблем, но в те годы я бы от неё, не раздумывая, отказался. Что с того, что я был тренером по футболу? Мужчина может прокормить себя не только ногами. Да и не сразу они отказали, слабели год от года, пока попросту не отказались ходить. Сначала я передвигался, опираясь на две трости, затем ковылял на костылях и только в конце, когда ноги пришли в полную негодность, приобрёл у знакомого, у которого умер отец-инвалид, кресло-каталку. В прежнее время я по-любому нашёл бы себе работу, но наступила перестройка, весёлое времечко. А в весёлые времена лучше не жить и не родиться — это период естественного отбора, когда слабые не выживают, уступают своё место сильным, удачливым, здоровым и умеющим приспособиться к любой среде обитания. Увы, в перестройку я перестроиться не сумел. Ниши, где пережить передряги, не нашёл. Работу потерял. И подумал, что всё-таки надо оформить инвалидность. Жить ведь на что-то надо. Подумать-то подумал, но тут была своя проблема.