Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э.

Примерно сорок лет спустя Сирил Манго в своей «Antique Statuary and the Byzantine Beholder» попытался понять, какое впечатление производили языческие статуи: «Как он смотрел на эти статуи? Может быть, восхищался и вдохновлялся для создания собственных произведений? Или наоборот был потрясен, или попросту ничего не чувствовал? Мы задаем эти вопросы, чтобы понять отношение византийца к Античности» [Mango 1963: 53, 55]. Манго, как и Докинс, утверждает, что даже горожане, не имевшие представления о древних классиках, «могли смотреть на эти статуи – и смотрели» [Ibid.]. И хотя он заходит еще дальше, пытаясь проследить следы классической скульптуры в образчиках византийского искусства, цели обоих ученых выглядят крайне похожими и поразительно современными. Прежде всего их интересует главный вопрос, которым задаются историки искусства, – вопрос о восприятии образов.

Третий ученый, о котором пойдет речь в данном контексте, – это французский историк Жильбер Дагрон. Его книга «Воображаемый Константинополь» («Constantinople Imaginaire») посвящена не статуям как таковым, но крупнейшим литературным источникам, упоминающим статуи, – то есть патриографиям [Dagron 1984]. Дагрон настаивает, что эти тексты – рваные, плохо написанные и зачастую откровенно неточные – тем не менее имеют ценность, поскольку в них проявляется связь между воспоминанием и местом, между прожитой историей и историей, о которой человек узнает из книг (либо каким-то другим образом, поскольку авторы патриографий зачастую выглядят не особенно начитанными). В этом состоит его крупнейший вклад в науку. Признавая важность таких интерпретаций, Дагрон снова выводит на передний план точку зрения простого горожанина, о котором так часто забывают исследователи. Хотя в работе Дагрона не прослеживается такой явной (и иногда незапланированной) связи с историей искусства, которая видна у Докинса и Манго, в предисловии он четко формулирует определенные темы, о которых в последнее время задумываются исследователи: связи между существовавшим/существующим и тем, что можно прочесть, увидеть и сказать. Результат каждого из этих действий – чтения, рассматривания и говорения – может быть противоречив, даже если объект один и тот же[35]. У Дагрона это наблюдение относится к авторам патриографий, однако оно служит важным напоминанием об опасности и ответственности, связанной с рассмотрением любых физических объектов прошлого, когда ученые имеют к ним доступ лишь посредством абсолютно другого материала (в данном случае слов).

Наконец, средневековый Запад относился к статуям и к скульптуре в целом с гораздо большим вниманием[36]. В недавних работах, посвященных романскому и готическому искусству, мы видим столь тонкий анализ, какого практически невозможно добиться в случае с Византией, поскольку у нас отсутствует материал для исследования[37]. Среди множества работ я бы выделила монографию Майкла Кэмилла «Готический идол» («The Gothic Idol»), которая пересекается с византийскими представлениями о статуе [Camille 1990]. Кэмилл рассуждает о взлете изобразительного искусства в эпоху Высокого и Позднего Средневековья, а также о связанном с этим страхе перед возможным идолопоклонничеством. Это перекликается с византийским иконоборчеством и с происходившими в тот период дискуссиями о роли образа/ идола. С точки зрения византиниста, исследование Кэмилла выглядит еще более интересным в резком противопоставлении с контекстом Константинополя. Если на Западе изображения языческих божеств чаще всего считались чем-то прямо противоположным христианской идентичности Запада (им же придуманной), то в столице Византии они чаще всего представали не чужаками, а неотъемлемыми элементами самого города и воплощаемого им мироздания в его пространственно-временном аспекте.

Могущественное сочетание: статуи и реликвии

В этом подразделе речь пойдет о некоторых текстах, которые как будто должны были упоминать христианские иконы, но вместо этого переводили внимание читателя на другие темы. Это не значит, что иконы в них не упоминались (вполне упоминались), однако авторы делали такой же – а порой и больший – упор на других объектах. Более того, я покажу прочную концептуально-материальную связь между категориями статуи и реликвии, существовавшую в эпоху Поздней Античности, – связь, которая зачастую действовала за счет иконы. Это исследование ни в коем случае нельзя назвать всеобъемлющим. Скорее это попытка бросить взгляд на три различных корпуса свидетельств в три момента жизни империи: Поздняя Античность, средне– и поздневизантийский периоды. В качестве текстов я беру «Жизнь Константина» и «Церковную историю» Евсевия, книгу «О церемониях» и рассказы русских паломников. При всех исторических различиях в этих документах прослеживается нечто общее в отношении к материальным объектам. Нельзя сказать, что эти тексты не рассматривались другими учеными, однако их связь со статуями и реликвиями до сих пор не получила достаточного внимания.