Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э.

Начнем с Евсевия. Будучи биографом (или, точнее сказать, агиографом) первого византийского императора, Евсевий рассказывает о том, как его герой обратился в новую веру. Однако как бы он ни старался изобразить Константина I набожным христианином, не питавшим ни малейшего интереса к язычеству, он все же рассказывает об отношении императора к статуям:

…медные изваяния, которые долгое время чествовало заблуждение древних, были вынесены и расставлены на показ по всем площадям Царьграда; так что зрители встречали, как позорное зрелище, в одном месте – Пифия, в другом – Сминтия, в самом цирке – дельфийский треножник, а во дворце – Гелликонскихмуз. <…> Вообще, весь одноименный василевсу город наполнен был искуснейшими медными изваяниями, которые почитались священными у всех народов. Одержимые недугом заблуждения люди поздно уразумели, что в продолжение целых веков они тщетно приносили многочисленные жертвы и всесожжения своим идолам под именем богов, уразумели тогда уже, когда эти самые изображения василевс обратил в игрушки для забавы и смеха зрителей [Евсевий 1852, III: 54].

Эти искуснейшие изваяния выставляли на всеобщее обозрение, но зачастую и унижали. Евсевий рассказывает, как вытаскивали из святилищ статуи, выполненные из драгоценных материалов, – в том числе золота. Лишенные своих украшений, они «открывали всем безобразие, скрывавшееся под расписанными их образами». Статуи божеств, отлитые из меди, «боги старых сказок, увозились, опутанные волосяными веревками», словно пленники [Там же].

Вероятно, многие современники были потрясены такими актами вандализма, когда храмовые алтари и статуи выставлялись напоказ. Но в то же время удивительно, что такой страстный апологет христианства, как Евсевий, не требует от набожного христианского императора однозначного уничтожения статуй. В приведенном отрывке мы видим целый спектр возможных реакций на появление статуй в Константинополе (в том числе высмеивание и осуждений), однако заметна здесь и аксиома, которую раньше почти не замечали: как бы ни стремился Константин уничтожить дохристианские верования путем запрета ритуалов и жертв (по Евсевию) – дохристианская статуя попросту не могла подвергнуться такому же всеобъемлющему запрету, во всяком случае, исходя из письменных документов. Неоспоримым предстает тот факт, что в этих объектах видели объект гражданской гордости и украшение городской среды. Кроме того, статуя представала символом имперского всемогущества. Однако по-прежнему неясно, почему прохристианская партия не попыталась подчеркнуть визуальную и материальную сторону новой религии, хотя бы для того, чтобы противопоставить собственную культуру этим «чужеродным» артефактам, украшавшим город. Почему, иными словами, мы не находим у Евсевия и некоторых других авторов подробных описаний образов Христа и святых? Вместо этого они обращают все усилия на описания Креста и статуи императора.

Рассмотрим, например, как Евсевий описывает обращение Константина в христианство: императору было видение Креста, а потом ему приснился сон, в котором Христос приказал сделать «знамя, подобное этому виденному на небе» [Евсевий 1852,1: 29]. Таким образом, первым однозначно христианским объектом в истории римлян становится этот Крест, который Константин приказывает выполнить «из золота и драгоценных камней» [Там же: 30]. Его описанию отводится целая глава:

…на длинном, покрытом золотом копье была поперечная рея, образовавшая с копьем знак Креста. Сверху на конце копья неподвижно лежал венок из драгоценных камней и золота, а на нем символ спасительного наименования: две буквы показывали имя Христа, обозначавшееся первыми чертами, из середины которых выходило «р».