Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э.

Но эта простая (и избыточно упрощенная) цепочка от «варвара» к «ошибочному восприятию» осложняется тем, что, с точки зрения «нормального» византийца (по крайней мере, той точки зрения, которую автоматически разделяют ученые), все герои нашего романа являются «чужаками»[127]. Среди них нет христиан и православных в том смысле, в каком эти термины понимались в те времена. Упоминания Артемиды и «богини» служат маркерами той пропасти, что отделяла византийцев от их далеких предков. В этой картине мира сами Роданфа и Досикл – тоже «чужаки», ведь они молятся у алтаря Гермеса[128]. Однако православный христианин мог бы посочувствовать Гобрию, принявшему девушку за богиню; в конце концов, именно к этому сводилась онтологическая путаница между христианскими божественными сущностями и их изображением, ставшая одной из причин иконоборческих баталий VIII и IX веков. Кроме того, православному христианину понравился бы и концептуальный мимесис, который прослеживается в ошибке Гобрия. Так, в житиях византийских святых подчеркивается, как именно главные герои стремятся подражать Христу, – и иногда буквальным примером для подражания становятся изображения[129]. Начиная с X века во многих житиях появляются пространные рассказы о ручном изготовлении икон в качестве материального аналога самосовершенствования. Образы и их изготовление становятся идеальной моделью для мимесиса, к которому на протяжении всей жизни должен был стремиться христианский святой. Учитывая природу агиографий, неудивительно, что и в романах часто встречаются аналогичные идеи, пускай и помещенные в дохристианский контекст.

В этой главе мы рассмотрим функции статуи в романах XII века, а именно в работах Феодора Продрома, Евматия Макремволита и Никиты Евгениана[130]. Предполагается, что Макремволит происходил из знатного рода и приходился родственником одной из императриц XI века, в то время как Продром был родом из обеспеченной (но не обязательно знатной) семьи. Евгениан выглядит наиболее загадочным. Однако очевидно, что он (как и Продром) вращался в аристократических кругах XII века по большей части благодаря своему литературному таланту и интереса двора к его культивированию[131].

Если агиографии и хроники, о которых мы уже говорили, претендовали на то, чтобы описывать объективную реальность, то романы считались плодом чистейшей фантазии, никак не связанным с «реальной» Византией. И хотя анализируемые здесь тексты действительно носят фантастический характер, они все равно проливают свет на то общество, в котором жили их авторы и читатели. Возможно, подобные свидетельства нельзя считать строго документальными, но в этой среде интеллектуалы своего времени могли свободно предаваться игре мысли, а мы, в свою очередь, имеем возможность понять, как они и их читатели воспринимали идеи рассматривания, материала и визуальной трактовки. То же самое можно найти в хрониках и патриографиях, однако романы расширяют наш подход и порой придают ему неожиданный поворот. И, что интереснее всего в рамках настоящей книги, в ключевых моментах и ключевых локациях этих нарративов порой возникают статуи.

Я полагаю, что статуи в романах служат точкой отсчета для определения (1) ранга, или иерархической позиции, персонажа и (2) мимесиса, или имитации, которая здесь также предстает в виде функции визуально-онтологической двойственности. Что касается первого пункта, т. е. ранга, мы обнаруживаем, что значительность персонажа напрямую связана с их физической и миметической близостью к статуе – как реальной, так и концептуальной. Например, в «Роданфе и Досикле» статуя Гермеса в его святилище как будто двигает сюжет. В то же время в книге фигурирует и Дионис, занимающий здесь вторичную по отношению к Гермесу позицию: он изображен в виде рельефа на чаше. В «Повести об Исминии и Исмине» изображению Эрота на фресках посвящены целые разделы. Однако в кульминации романа звучит утверждение, что и сам роман тоже подобен статуе. В «Повести о Дросилле и Харикле» черты девы Дросиллы сравниваются с красотой природы, однако сердце героини, упорно сопротивляющееся любви, – по сути дела, главная ее часть, – словно бы отлито из бронзы.