Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э.

5.10. Патера, серебро, IV век н. э., Эсквилинский клад, Малый дворец, Париж, Франция. Фотография: CCreative Commons Attribution-Share Alike 3.0 Unported license, автор: Sailko

5.11. Серебряный черпак (трулла) из Митиленского клада, VII век н. э., Музей Византии и христианства, Афины, Греция (инвентарный номер: ВХМ 899). Фотография: National Gallery of Art, image from the Krategos-Mytilene collection

5.12. Ларец, серебро с позолотой, IV век н. э., Британский музей, Лондон, Великобритания. Источник: Wikimedia. Creative Commons Attribution-Share Alike 3.0 Unported license. Автор Jononmac46

Глава четвертая Мимесис

Давно известно, что византийский роман XII века носил ярко выраженный языческий, или эллинистический, характер. Действие этих историй разворачивается в среде комнинской аристократии, в период расцвета риторики и возвращения к новым жанрам, когда женщины становились заметными патронами, а придворные (особенно в эпоху Мануила I Комнина) с удовольствием собирали корпус текстов, посвященных любовным темам[122]. Однако историки искусства редко обращаются к теме языческих статуй, которые играют в этих текстах немаловажную роль. Литературоведам случалось писать об риторическом мастерстве, проявляющемся в описании таких статуй. Однако именно искусствоведческая оптика, способная различать материалы, из которых создана статуя, обстоятельства ее рассматривания и ее функции, может оказаться крайне полезной для изучения как византийской визуальности в целом, так и места статуи в литературном и визуальном искусстве в частности[123].

Рассмотрим, например, книгу первую «Роданфы и Досикла», где действие начинается с того, как пираты, напавшие на остров Родос, похищают главных героев: юношу Досикла и деву Роданфу. Героиня, как водится в таких романах, необычайно прекрасна – вылитая «копия статуи Артемиды»[124]. Ее физическая красота столь совершенна, что разбойник Гобрий «заподозрил, не захватили ли они в плен богиню» [Four Novels: 22]. Это первое упоминание статуи в романе. «Богини» из «Роданфы и Досикла» – это те самые сущности, которых православные христиане скорее назвали бы идолами: огромные статуи, возвышающиеся в храмах, способные как благословить своих почитателей, так и наслать на них кару. Автор снова подчеркивает страх и восхищение Гобрия, когда тот в ужасе предполагает: вдруг «среди пленников с Родоса оказалась какая-то богиня, принявшая облик смертной. <…> Такое дивное зрелище даже варвара лишит безрассудной храбрости, даже в душу разбойника вселит смятение» [Ibid.].

Заявленное сходство между Роданфой и языческой богиней выполняет сразу множество функций. Оно не только подчеркивает ее красоту[125]: благодаря такому сравнению мы понимаем, что смертный человек может напоминать кого-то бессмертного (или что-то бессмертное) нечеловеческой природы. Кроме того, здесь прослеживаются имплицитные, но явные связи, соединяющие красивую – и желанную – девушку с произведением искусства или статуей, что восходит к топам эллинистического романа (предка многих византийских романов), где «женщина превращается в статую, а статую вожделеют, как женщину»[126]. С этим напрямую связана «инаковость» варвара Гобрия. Следуя логике средневекового романа, именно поэтому Гобрий совершает столь очевидную ошибку на уровне рассматривания и понимания. Пират-варвар попросту слишком дик, чтобы понять, что Роданфа – такой же человек, как он сам, только гораздо красивее.