Вход в плен бесплатный

Стыдно начинать с таких слов, я еще не раздавлен морально, хотя и стою на коленях, но — пишу. Умоляю. Так лучше и для меня, если в самом деле моя жизнь зависит от взведенных моторов машин, и ко всему прочему есть хотя и мельчайшая, но возможность дать понять своим, что боевикам известно об операции и они могут устроить засаду. Интересно получается: спасая себя, оставляю в живых, но крайней мере на данный момент, кого-то из боевиков и "Альфы"…

А ее, значит, чечены основательно побаиваются, ежели настолько всполошились. Но скорее всего, на аэродроме в Северном сидит не она, а наши ребята из физзащиты. Впрочем, это одно и то же, почти все они пришли в налоговую полицию из КГБ. Потому трудно поверить в то, что они вот так, наобум, полезут в горы. Без идеальной подготовки и тщательной разведки. Не те ребята. У нас тоже не мертвые на постах стоят. И моя записка только поможет им.

Так что надо сохранять спокойствие. Насчет олимпийского, наверное, сложно утверждать, но внутреннее равновесие необходимо. Мы еще живы, хотя даже не одной ногой, а полностью в могиле.

Стоявшие вокруг автоматчики тем временем роются в карманах, выуживая остатки моей допленной жизни: заколку от галстука, часы, ручку, удостоверение "Советского воина", литературные наброски, которые начал делать на пустых сигаретных пачках с появлением света.

— Это что такое? — изумляется Боксер, перебирая листки. — Что за записи?

— Делаю для себя. Наблюдения.

А сам торопливо вспоминаю, что писал.

— Это мы сейчас почитаем. А почему удостоверение не сдал?

— Не забрали на равнине.

— Изъять все, — рычит Боксер охране. — Вывернуть все карманы, ничего не оставлять.

Падает на землю расческа, отбирают даже пустое портмоне.

— А теперь я с тобой все же немного разомнусь. Повязку. Встать.

Надеваю повязку. Становлюсь в полный рост. Носок ботинка у охранника массивен. Пусть лучше бьет по лицу или в грудь, но не в горло.

Ловлю характерный шум: удар Боксера проходит в каких-то миллиметрах от лица, я чувствую только его холодок. Тренировка? Я — в роли спарринг-партнера? И неужели опять пронесло? Холодок от близости удара — это ли холодок от смерти? Арктику с экватором не сравнивают. Но сколько же раз человек способен прощаться с жизнью?

Снова запихивают стволами автоматов на дно ямы, заставляют замереть. Лежу, потихоньку выбирая удобное положение. Снова оказывается важным, в какой позе застигнет меня смерть, удобно ли будет мне лежать затем в могиле. Хотя бы прикрыли чем-нибудь перед тем, как станут сыпать землю…

Лежу несколько минут. Сердце, устав бороться и волноваться за меня, само начинает потихоньку затихать. Это хорошо. Пусть лучше само замрет, чем его разворотят пули. Оно меня редко подводило при жизни, и сейчас я разрешаю ему умереть раньше себя…

Не дали. И рано обрадовался, что обойдется без зуботычин. И хотя меня в итоге вытаскивают с того света на божий свет, обратный путь в другую яму оказался значительно дольше. Под руки, судя по голосам, меня подхватила молодежь, парни лет семнадцати. Эти уж поизголяются!

Дождавшись, когда стихнут в лесу шаги Боксера, они пираньями впились в меня, по очереди обработав ноги, спину, затылок.

— Полко-овник, мразь, — в точности прокопировали они голос и интонацию Непримиримого.

Бить ослепленного повязкой, наверное, занятие преинтереснейшее, если смотреть со стороны. Стволы "красавчиков" уперты в ребра, а удары летят неизвестно откуда, неизвестно от кого и неизвестно чем — человек в их ожидании весь напряжен, но все равно не угадывает опасность и запоздало вздрагивает. Счастье, что конвоиры вынуждены держать меня еще за руку, и замахи не такие широкие.

— Это тебе за твои погоны.

— Это за наши Самашки.

— Гад, пристрелить тебя мало.

Семнадцатилетнему на войне ничего не докажешь. Бесполезно. Если чеченцев постарше с Россией связывает служба в армии, дела по коммерции, то этих — ничто. Побросали школу, научились убивать, и убивать именно русаков, их с нами не связывает уже ничего. Они мечтают только о мщении. День и ночь. Да еще показывают друг другу свою беспощадность. Хвастают ею. Опасный возраст. И особенно, как ни странно, для самой Чечни, где после войны кому-то нужно будет уметь и работать, строить…

— Мразь!

— Получи, сволочь.

Получаю. По полной программе.

Избитого вталкивают ногами в комариную прорубь, бросают вслед одежду. Вернулся. Под растяжки, в яму, но — вернулся. Стаскиваю с глаз повязку, и стараясь не стонать, укладываюсь на свое место. Махмуд и Борис пока ничего не спрашивают. Медленно отдираю с лица кресты лейкопластыря.

Вопросы сокамерники не задают, давая мне возможность прийти в себя и успокоить дыхание. К тому же решетку наверху не набрасывают, и Борис торопливо ищет повязку: значит, сейчас потащат его. Удерживаю за локоть — это только меня. А растяжки не плетут потому, что ждут сообщений из Грозного. Мои неизвестные спасители, сами того не зная, губят меня. И любой шаг к освобождению окажется шагом к расстрелу. Тогда какой был смысл затевать операцию? Неужели наши этого не понимают?