Вкус Парижа [Литрес]

Больше всего меня волновал браунинг. В любой момент квартиру могли обыскать, и мнение Дерюжина о ненадёжности баллистических заключений не давало покоя. Полностью избавиться от оружия я не решился: инспектор Валюбер дал понять, что Елена покамест – основная подозреваемая. Если дело дойдёт до обвинения, кто знает, не исключено, что эта экспертиза, при всей её сомнительности, может оказаться нашим последним шансом на оправдание. Разумнее всего будет спрятать пистолет в надёжном месте. Но сначала в «Ля Тур д’Аржан» – расспросить обслугу о вчерашнем.

С браунингом в кармане я доехал на метро до станции «Сен-Мишель», оттуда в кружевной тени старых лип и каштанов прошёл по набережной мимо лотков букинистов и раскладывающих букеты цветочниц. Летнее утро было влажным и солнечным, мощёный берег Сены ещё не высох от утренней росы. Маленькое паровое судно тащило по реке похожие на гробы баржи, отфыркиваясь от ночных преступлений клубами чёрного дыма. У самого тоннеля под мостом Турнель на булыжниках растекалось высохшими ржавыми подтёками зловещее пятно. От него целая дорожка следов вела по узкой боковой лестнице на верхнюю набережную. Если убийца и оставил какие-нибудь следы, их давно затоптали обслуга ресторана, друзья Люпона и санитары.

Жалюзи нижнего этажа «Ля Тур д’Аржана» были по-прежнему опущены, дверь заперта. Я прошёлся вдоль набережной Турнель, свернул на рю Кардинал Лемуан, ещё раз внимательно оглядел асфальт в поисках окурков, крови – любых следов, которые мог упустить в предрассветных сумерках. На мостовой валялись только обрывки газет, собачьи фекалии и прочая дрянь.

В кафе на рю Кардинал Лемуан уже опустили выцветшие от солнца полотняные маркизы, и официант выставлял на тротуар мраморные столики и соломенные стулья. Одновременно он следил за моими кружениями по перекрёстку. Я сел так, чтобы видеть дверь, ведущую в «Ля Тур д’Аржан».

– Кафе-о-ле и сегодняшние газеты, пожалуйста.

Последнюю неделю парижская пресса писала почти исключительно о трансатлантическом перелёте Чарльза Линдберга, но сегодня передовицы кричали о вчерашнем убийстве знаменитого арт-дилера. Самой пространной статьёй разразилась, естественно, Paris-Soir. Бартель превозносил покойного в качестве крупнейшего французского эксперта в области старинной мебели XVII – XVIII веков и величал его не иначе как «мэтр». Все некрологи упоминали, что месье Люпон преподавал в Сорбонне историю искусств, был автором множества монографий, статей, книг и альбомов об антикварной мебели, принимал активное участие в создании исторических ансамблей и экспозиций в Версале, Лувре и прочих музеях и внёс неоценимую лепту в сохранение и воссоздание французского искусства и истории. Бартель даже сделал предположение, что, останься покойный жив, он непременно вошёл бы в число «бессмертных» академиков.

Я понял, что в Париже быть антикваром почётнее, чем генералом в какой-нибудь южноамериканской диктатуре. Антиквариат отлично символизировал собой главное явление парижской жизни – непременное сочетание искусства и денег. После войны искусство стало выгодным помещением капитала, и его купля-продажа приносила несметные доходы. А старинная мебель, когда-то принадлежавшая коронованным особам, как раз расположилась на стыке материальных ценностей с историческими и национальными сантиментами.

Не забыл Бартель и о мадам Люпон. Он восхвалял её в качестве любящей и преданной супруги, верной помощницы и безутешной вдовы. Зато конкурирующий орган печати Le Figaro, видимо, в пику Paris-Soir посвятил целый разворот «близкой приятельнице» месье Люпона: «Марго Креспен – типичная бабочка, то бишь одна из молодых, самостоятельных, модных, работающих женщин, забросивших планы семейной жизни в пользу ненасытного наслаждения жизнью и неразборчивых связей с представителями обоих полов». Конкретно мадемуазель Креспен приписывали аферы с дадаистом Тристаном Тцара, а когда дадаизм уступил место сюрреализму, его место в постели Марго, если верить газете, занял сюрреалист Луи Арагон. На фотографии из-под полузакрытых затенённых век презрительно глядела брюнетка с высокими скулами и крашеным ртом. Читать про красивую женщину, ходящую, по французскому выражению, и под парусами, и на пару – à voile et à vapeur, было, несомненно, куда интереснее, чем про добродетели блёклой Одри Люпон.

Бабочки залетели на страницы Le Figaro не просто так. Париж был переполнен ими: днём – продавщицы, медсёстры, конторщицы, модели, художницы и студентки, по вечерам они превращались в посетительниц кабаре, джазовых клубов и левобережных злачных мест, где завсегдатаи запивали крошечные катышки гашиша яркими коктейлями с джином или вдыхали кокаин с миниатюрных серебряных ложечек. Благодаря работе в госпитале мне было известно, что так же щедро в ночных клубах раздавались и венерические заболевания. Декадентство было в моде и наряду с дешёвыми копиями одёжных коллекций модных кутюрье стало доступно каждому.