Вкус терна на рассвете

У меня перед тобою большая вина — я родила тебя, но не дала, не захотела дать тебе отца. Особенно виноватою чувствую, когда вижу где-нибудь на улице извечную парочку счастливцев: простецкий отец, с виду неказистый, в берете, с бородкою, тащит на спине рюкзак, а в руке — разобранные и связанные в один пучок удочки; за сосредоточенным отцом семенит бледное дитя города, в очках, с глуповатою от счастья улыбкою, застывшей на лице, — и сразу видно, что обоих, могущественного отца и маленького рыболова, ждут большие приключения и, возможно, ночевка у костра на берегу реки… Вероятно, не имела я право отнимать у своего сына подобные радости, так и стоит у меня в глазах бородатенький в берете, с удочками в руке. Но как бы я могла обеспечить тебя таким же папашей-энтузиастом, рыболовом-спортсменом, коли подобные у нас считаны на штуки и запросто на дороге не валяются? Сынок, у тебя был отец, но он погиб при автомобильной катастрофе вскоре после того, как ты родился. Ты мне давался очень тяжело, и меня на седьмом месяце поместили в специальную больницу, куда клали женщин с неблагополучной беременностью, и твой отец приходил навещать меня…

А больше я замуж не выходила. Детдомовская закалка помогала мне выстоять, когда бывало тяжело, но как бы трудно ни приходилось, я никогда не думала облегчить свое положение удачным замужеством. Мое дело было верным: выходить по возможности все дни на работу, тогда зарплата бывала полностью; я не сходила с ума, как другие бабы. Сынок, я сохранила тебе верность.

Трудно представить то время, когда меня не будет, а ты будешь, но я благословляю это время. Дай бог, пусть оно окажется таким же мирным, как и то, что выпало на мою долю после детдома. Меня родили в послевоенные годы — когда люди только-только начинали забывать, на что они оказывались способными перед угрозой насильственной или голодной смерти. Я, сынок, осталась одна не потому, что была уродливой, забитой, нудной или как-нибудь по-иному неполноценной, — нет. Тебе-то я скажу: веришь ли, но я что-то знала! Всю жизнь я как бы хранила некое высшее знание запечатанным в душе и хотела бы передать его кому-то. Но прояснение этого знания — для меня самой — зависело, оказывается, от встречи с особенным человеком. И этой встречи у меня не произошло!

А вот почему ты у меня никуда не ходишь? Что тебе в этих воздушных змеях и дельтапланах? И много ли счастья прибудет, если ты в концы крыльев встроишь пружинящие стальные пластинки? Я прожила до сих пор одна и проработала столько лет на одном предприятии, — сначала рабочей, потом, после окончания заочного института, инженером, я получила отдельную квартиру, дачный участок, я мыслю, значит, существую — и т. д. …Но сказать правду, сынок? Так жить не надо было. Хочется сказать тебе и, возможно, когда-нибудь и осмелюсь сказать: таким образом жить не стоило. Ушла на какие-то мелочи вся жизнь. Хотя старалась я и не размениваться, и не гнаться за химерами. Я не сумела быть счастливой потому, наверное, что не хотела счастья. Да, не хотела. После такого детства, какое выпало на мою долю, я уже, честно признаться, не могла смотреть на счастливых людей без затаенной подозрительности; не в силах была избавиться от мысли, что любое счастье оплачено чьим-то несчастьем. Так складно научилась думать я впоследствии, когда времени на подобные размышления стало достаточно. А тогда, в молодости, решила оставить себе ребенка и ничего не сказала об этом бедному студенту (зная заранее, как и что он будет переживать, хотя, возможно, ничего вслух и не высказал бы — кажется, он в самом деле любил меня). В те годы ни о каком великом счастье я и не думала особенно и лишь сторонилась всех, всех, в чьих глазах могла прочесть хотя бы мимолетную тревогу или тайную неприязнь людей благополучных, оказавшихся среди неблагополучных. В голодное послевоенное время, когда мы, детдомовские, часто убегали из приютского заведения и побирались по ближним дачам и деревням — о, я достаточно насмотрелась на подобных людей.

Меня вели после переливания крови, которое я всегда переносила неважно, — и за стеклянной дверью, отделявшей процедурные кабинеты от коридора, я увидела лицо молодого человека, который перед богом и людьми — был мужем мне и отцом моего будущего ребенка. И лицо это мне не понравилось. Он сначала не видел меня — увидела первою его я. Но потом я отвела взгляд в сторону, сделала вид, что не заметила его. Он, разумеется, успел меня увидеть, однако не остановился и не окликнул. И я думаю о том, какие, в сущности, далекие друг от друга и ничегошеньки друг о друге не знающие, чужие и дико несовместимые люди иногда называются мужем и женою, семьею, и часто живут вместе до самой смерти, о господи!