Вкус терна на рассвете

Люди заводили щенка, поддавшись младенческому его обаянию, ибо дети зверей, как и человеческие дети, обладают способностью привлекать к себе внимание и доброту, что и помогает им выжить. Бабуркин знал об этом и потому нисколько не считал легкомысленными тех, кто заводил щенят у себя в городской квартире. Со щенком возились, туго набивали его теплый кожаный животик едой, дети кувыркались на полу с ним и были счастливы. Но вот он подрастал, превращался во взрослого пса, и хозяева с неудовольствием замечали, что держат в доме какую-то заурядную дворнягу, с которой стыдно и на улице показаться. Любовь и заботы были отданы не тому, хозяева чувствовали себя обманутыми: рядом люди гуляли с великолепными эрделями и пинчерами, догами да боксерами. К тому же грязь и шерсть по всей квартире, да и жрет этот плебей непомерно много. И любовь по неизменной диалектике превращалась в ненависть, и дело кончалось тем, что бедного пса, к великому его недоумению, однажды выставляли вон за дверь. И тогда он попадал в вольное общество бездомных городских собак.

В новом микрорайоне у Рублевского шоссе, где жил Бабуркин, их было немало. Им жилось, в общем, неплохо, они кормились у мусорных баков, бегали по зеленым газонам и прилегающему к седьмому кварталу лесочку, но время от времени наезжала команда собачатников из ветстанции.

Бабуркин от своего человека с ветстанции узнавал заранее, что будет очередная облава, тут же собирал знакомых ребятишек и сообщал им об этом — и тогда начиналась веселая, яростная война: мальчишки и девчонки с криками носились вокруг грязной машины с будкой вместо кузова и камнями, палками распугивали собак и кошек. Бабуркин понимал, что у отловщиков своя задача, но и у него была своя.

Они набрасывали проволочный круг с сеткой на пса и хватали его за шиворот, памятуя о выработке и премиальных, а он валялся у себя на диване с мокрым полотенцем на голове, оплакивая очередную потерю.

Зимою, в студеную ночь, он не мог уснуть, думая о том, где сейчас Альма, или Тарзан, или Мушка. Порою, не выдержав, он тихонько одевался, стараясь не разбудить жену, и вместе с Рыжей выходил на морозный воздух. Освещая темные углы электрическим фонариком, он проходил по улицам двух больших кварталов, и если где видел притулившегося у стены, задубевшего пса, тащил его к ближайшему подъезду и, открыв тугую дверь на пружине, затаскивал его туда. И ощущал он под руками негнущееся, сведенное судорогой тело, покрытую инеем холодную шкуру, и страшен был лязг стиснутых собачьих зубов. Добрая Рыжа бросалась поиграть, облизать песий нос, а он, полуживой бездомник, испускал дрожащий тихий стон и, глядя на человека, дико сверкал огненными звериными глазами. И Бабуркин не мог глядеть в эти глаза, выносить то, что они выражали.

Давно уже Бабуркин сидел дома на инвалидной пенсии, и ему был предписан покой. Заботы общественного «инспектора кошек и собак», как иронически называла его жена, отнюдь не способствовали покою, и Елизавета Павловна не очень жаловала эту его деятельность. Но окончательно воспротивиться она не решалась — видела, что заботы эти сводят мужа со многими хорошими людьми, что дети всего микрорайона знают его, радостно бегут к нему на улице. И главное, она знала, что от жалости — его болезненной, всеобъемлющей жалости, порою доводившей его до сильных, многодневных приступов нервного расстройства, ему никогда не излечиться. Это она знала уже лет тридцать верных.

В зимнее сумрачное утро, еще без признаков света и дня, когда в домах светятся желтые окна и люди идут к метро, едва различая под собою дорогу, можно было видеть у поворота к школе сидящую посреди мостовой одинокую собаку. Это Гай поджидал школьников. Они появлялись к восьми часам, звонкоголосые и неугомонные даже в угрюмой полумгле холодного утра, словно весенние ручейки под спудом темного снега, и Гай уже бегал взад-вперед вдоль их длинного и тесного шествия. Много писклявых голосов окликало его; и он поспевал всюду, там получая кусок котлетки или булки, в другом месте — просто дружеский щелчок по лбу. Проводив кого-нибудь до дверей школы, Гай трусцой спешил назад, подняв одно ухо и дружелюбно оглядывая румяные детские лица.