Вкус терна на рассвете

Будучи давно в секции охраны животных от общества охраны природы, Бабуркин насмотрелся и наслушался всякого ужаса предостаточно. В секции собралось большое количество материала о случаях истязания животных людьми. Страшны были не сами мучители — это были с виду обычные люди, среди них даже дети и женщины, — страшно было то качество, которое таилось в них. Это качество, считал Бабуркин, не лучше чумы, ибо что, как не жестокость, покосило и косит столько людей на свете? И большая ли разница, если это качество проявляется не по отношению к человеку, а к бессловесной собаке. Дай волю и случай — что еще натворят такие.

Бабуркин заметил, что люди, мучающие животных, сами-то по себе народ дрянь, мелкий и трусливый. Не все были явными садистами, но все были одинаковы в том, что в них отсутствовало сострадание. Каждый из них был глух к пониманию чужой боли и смерти. И это существа, сами смертные и способные испытывать боль! Бабуркина это удивляло больше всего.

Сам он не мог даже таракана задавить или прихлопнуть вредную моль. Всегда он держал собак — Рыжа была четвертая, — и каждая доживала у него до глубокой старости и умирала своей смертью. Но не только любовь к животным и желание их защитить привели его в общество. Там он встретил людей, которые, как и он, были неизлечимо больны жалостью. Среди этих людей — таких разных по занятиям и положению — были ученые, художники, домохозяйки, рабочие, студенты — Бабуркин чувствовал себя своим, полноценным, и здесь его сострадание к животным, к тем, кто доверчиво отдавался человеческой доброте, не казалось никому ни смешным, ни ребячливым.

Однажды Бабуркин, возвращаясь после процедуры из поликлиники и подходя к дому, увидел сидящего на бровке тротуара, ногами на мостовой дворника Колю Сафарова. Он сидел на солнышке в сером халате, дугою изогнув свою худую спину; медленно качая головой из стороны в сторону, он беззвучно плакал.

Это был пожилой татарин со втянутыми щеками и костлявыми скулами, с косматыми черными бровями, которые росли у него как-то косо, одна выше другой, и на эти его чернущие брови всегда была низко надвинута кепка с маленьким козырьком, зимою и летом одна и та же. Бабуркин дружил с ним — Коля всегда выбирал из мусорных баков все съедобное и кормил этим бездомных собак со всего микрорайона. Когда он рано утром стоял перед мусорными баками, роясь в них руками в брезентовых рукавицах, вокруг него всегда сидело несколько собак самого разного вида и калибра, но все с одинаковыми ждущими и умильными физиономиями. Коля в своем длинном фартуке ниже колен, с перекошенными черными бровями и с белой папироской, прилепившейся к губе, сутулясь, оборачивался назад и что-то подолгу говорил, обращаясь то к одному нахлебнику, то к другому. И тот, к кому обращался дворник, клонил голову к плечу, усиленно моргал, вслушиваясь в его речь.

Бабуркину этот пожилой дворник был первым помощником.

— Что ты, Коля? — встревоженно спросил Бабуркин, чуя недоброе.

— Приезжал живодерный команда. Ой, приезжал! — запричитал дворник. — Гай забрал, кошки штук три забрал, — плача, сообщил дворник.

Бабуркин онемел; стоял перед всхлипывающим дворником, запустив глубоко в карманы брюк сжатые кулаки и глядя под ноги. Потом вскинул голову, заторопился.

— Сейчас поеду туда, может, успею, выкуплю, — сообщил он свое решение дворнику.

Но тот махнул худой потресканной рукою.

— Не ходи, Стёп. Артель напрасный труд. Он схватил и ломиком железным по башке. Убил на месте.

— А ты куда смотрел? Зачем выпустил его на улицу? — накинулся на дворника Бабуркин.

— Я участок убирал, — оправдывался тот, все время утирая почему-то не мокрые глаза, а подбородок. — Он тут крутился, а я пошел квас пить…

— Эх, пропади оно все! — вскрикнул Бабуркин, поднимая над головою сжатый кулак, будто собираясь ударить по невидимому врагу.

Бабуркин направился к дому; слышал какие-то невнятные шумы улицы, и детские звонкие голоса, и могучий гул пролетающего реактивного самолета, но все эти звуки казались ему отголосками странного сновидения, в котором только что убили веселого Гая, в котором трепыхалось на слабом ветру сохнущее белье — ослепительные под солнцем квадратные простыни. Проходя мимо, Бабуркин пригнулся, чтобы не задеть чистое белье, и в тот миг, нагибаясь, вдруг ощутил острый укол особенной душевной боли.

Придя домой, он покормил Рыжу, прибрал за ней и раскрыл балконную дверь. Разомлев от еды и полуденной духоты, Рыжа улеглась возле двери в тень, сложив вытянутые мохнатые лапы одна на другую. Бабуркин вышел на балкон, там тоже тихо вялилось белье, с утра вывешенное хозяйкой. И опять вид светящегося на солнце белья вызвал в нем сильное, болезненное волнение, не связанное ни с Гаем, и с чем бы то ни было иным. Гул пролетающего самолета, будто мелко сотрясая его сердце, усугублял беспокойство.

И он с тоской подумал, что начинается новый приступ болезни, в продолжение которой лежать ему в постели и… Голубое и белое свечение — небо и сохнущие простыни — было невыносимо для глаз, и Бабуркин захлопнул балконную дверь, задернул шторы.