Вкус жизни

Может, все от того, что не умеем мы наслаждаться жизнью? Всё работа, заботы в голове. Никогда не отдыхали. Некогда было. Бывало, стою в какой-нибудь очереди и ерзаю, трепыхаюсь: как там без меня, все ли ладно? Все в семье для меня было слишком серьезным и важным. И теперь расслабляюсь, лишь когда болею, да и то не всегда получается, если только совсем сил нет работать или если начинается депрессия. Мысль об отпуске целый год утешает, сулит отдых, а когда он наконец наступает, я в сад к мужу еду. Как он там один без меня справится?

Как-то предложила Лёне бросить сад и на лето куда-нибудь «завьюжить», как выражаются наши дети. «А куда? – спросил. – На юг нельзя – жара нам вредна. На лыжи не станешь с больными суставами. В круиз? Срываться с места? Какой смысл? По телевизору больше увидишь и узнаешь». Судили, рядили и ни к чему не пришли. И лишать мужа последней привязанности не хотелось. Какая-никакая, а отдушина. Вот и пытаюсь детям помочь по мере сил, чтобы они имели возможность отдохнуть на природе, запастись положительной энергией, порадоваться друг другу. Любовь надо лелеять, холить. Лучшее в человеке надо сохранять бережным отношением, выказывая во всю ширь щедрость своих пусть даже небольших возможностей.

…Ничего теперь не радует, не прельщает, ничего не мило. Можно было бы сделать и то, и это, но сил нет. Не хочется. Устала. В душе одна жалость осталась. И впрямь «скудней в желаньях стала». Что держит на этом свете? Внуки. Незадолго до сегодняшних посиделок с двоюродным братом по скайпу «встречалась». У него те же проблемы. Жаловался, что мало читает, глаза слабеют, что телевизор не привлекает, не радует. Рыбалка пока еще спасает от хандры.

Опять мать вспомнилась. Было время, когда очень не хотела быть на нее похожей. Но природа диктовала свое. Даже почерк тот же. А подбородок у меня все же бабушкин. Дети по-разному взрослеют. Я никогда не выражала своего недовольства, вслух никого не винила. Невысказанные упреки глубоко в сердце запрятывала. Просто считала себя невезучей. На судьбу валила все свои маленькие беды, тогда казавшиеся непреодолимо огромными. Часто безжалостно грубила матери, не понимая ее, не желая понимать. Да она все равно уклонилась бы от моих вопросов. Теперь сожалею, конечно. Никогда не было у меня ощущения стопроцентного тыла. Отсюда опрометчивые поступки… Как-то мельком глянула в зеркало, пробегая на кухню, и будто мать свою увидела. Даже вздрогнула.

Отец. Хочет ли он моего прощения или не нуждается в нем? Наверное, не нуждается. Иначе хотя бы попытался навести справки. Для него событие прошло – значит забыто. Будто и не было. Какой-то там ребенок… Дочь его не устроила. Уверял, что сына хотел. Плохое не должно тревожить его память. Оно доставалось мне… Он не стоит того, чтобы я его помнила. Хорошо, что никогда больше не встречались. И не нужны мне его письма к матери – следы недолго горевшего пламени его страстной любви. «Великое» наследство…

Отчим. Изменял маме. Я ненавидела его за это. На дух не переносила, но ни разу, ни единым словом не упомянула об этом. Получается, он жил в семье и презирал ее. Как это страшно! Мать любила его (а может, это был страх одиночества?), старалась ублажить, сердце свое рвала, а он ненавидел ее, рвался к другой, которая играла с ним, использовала. Он не понимал этого и был счастлив своей любовью к той, замужней. Разве не честнее было бы уйти от нас, пусть даже в никуда? Стоит ли теперь вдаваться в подробности?.. А что лучше для женщины? Для молодой – разойтись. А если уже будучи в возрасте узнала об изменах? Обида не отпустит. Отдать другой, а на что тогда жизнь положила? Ни за что!..

За год до смерти мать покаялась: «Сколько раз обида за поруганную, оболганную жизнь диктовала мне ужасные мысли, сколько раз представляла, как тонет он на рыбалке или его случайно подстрелили на охоте, или на него напали хулиганы. Себя в этой роли не представляла. Боялась. Страдания унижают. Себя начинаешь ненавидеть…

Одна подруга рассказала, что «спокойно вздохнула только после шестидесяти, когда муж перестал быть мужиком. Мол, теперь он стал на диво мудрым, рассудительным. Может, секс и был бы в моей жизни чем-то важным, если бы муж мог донести до меня его прелесть. Каков тот или иной мужчина, можно определить по его жене». А я слушала подругу и думала, что люди часто лгут, а когда говорят правду – она обескураживает. Может, потому и лгут… Собственно, в юности я была незамысловатой, долго печалиться не могла. Мне несвойственно было просчитывать негативные моменты, делать выводы. Наивность – это когда веришь всему сразу и безоговорочно. Детский был взгляд на жизнь. Любили, баловали меня родители, хоть и бедно жили.

…Потом сама от обиды изменять твоему отчиму стала, потому что умом боялась тронуться, как моя тетка. Клин клином вышибают… Нет, я не ищу себе оправдания. Я не любила того и даже не чувствовала себя с ним женщиной. Потом молодой был. Тело радовал, а душа так и не растаяла. Хорохорилась, молодилась. Но все это не то… паскудно как-то было…»