Владимир Корнилов; “Демобилизация”; Роман

— Да не бойся, Борька. Пей. Я тебе пятнашек давать не буду. Не позвонишь. Севрюгенц что надо. Хочешь, еще закажу? Да ешь, а то я тебя, как шмару, уговариваю. Люблю я тебя, Борька. И какого дьявола снюхался ты с этой ученой клизмой?!..

— Ну-ну!

— Ладно. Понимаю. В рамочках. Держимся в рамочках… Придерживаемся рамочек, — пьянее, чем был на самом деле, повторил Новосельнов. — Высокие чувства. Потому нужно держаться в рамочках. И ты, Борис Кузьмич, держись в ра… в ля… в лямочках… Ра-ля, до-ре-ми-фа-соль-ля-си мы поедем на такси…

— Пшел, знаешь куда?

— Знаю. Только непонятно, почему твоя фря тебе больше не дает. Испугал я ее? А то, знаешь, если не дает, то и не надо. Ты меня полюби. Я тебе тоже не дам. Результат один, а расстраиваться не придется.

— Кончай, — расхохотался Курчев, радуясь, что есть с кем отвести душу.

— Люблю тебя, Борька. Это она к тому фраеру ушла?

— Угу.

— Ну тогда швах. Тогда одни шары гонять остается, — беззубо усмехнулся Гришка и подозвал официанта.

Но когда они, не надевая своих пальто, а только накинув их на руку, спустились в подвал того же здания и взяли один из пустующих зеленых столов, Борис услышал знакомый голос:

— Одиннадцатый, два борта — угол.

— Атас! — хотел тут же крикнуть Гришке, но было уже поздно. Новосельнов засовывал шары в деревянный угольник.

— Этот? — шепнул Курчев приятелю, потому что доцент все еще стоял к ним спиной. Заказанный им шар в лузу не пошел, но удар доцента был на редкость элегантен.

Гришка кивнул.

— Во что они играют? — тихо спросил Борис, который костяные шары видел только издали.

— Сейчас тебя научу. И ты его живо обставишь.

31

Отчитав две спаренные лекции, Алексей Васильевич пришел в свое обычное бодрое состояние. Он любил свой голос так же, как любил свое тело, свою походку, свой удар ракеткой, как он любил все, что делал. Чтение лекций было таким же приятным времяпрепровождением, как теннис, плаванье, бег на лыжах, и приносило легкую чисто физическую усталость, после которой стоило выкурить хорошую сигарету, съесть что-нибудь небанальное и выпить холодного сухого вина или водки.

Поэтому Сеничкин в институтский буфет, как обещал Инге, не пошел, а перейдя Крымский мост, поднялся в облюбованный еще со студенческих лет припарковый ресторан, заказал сухого вина, заливной осетрины, бифштекс без лука и съел все это в полном одиночестве.

«Любимая женщина — это прекрасно, — думал он. — Но вот такой легкий холостяцкий обед возвращает мужчине независимость. Женщина, хоть на дворе и двадцатое столетие, и равноправие, не может заменить целый мир. Женщина — только одна из составляющих. Одна составляющая, две составляющих, три… А мир — миллиард составляющих».

Молодой Сеничкин любил масштабность.

— Все-таки лучше, когда держишь их на дистанции, — сказал, наливая себе второй бокал вина. — Когда на дистанции, то берешь водки и не тревожишься, что учуют запах. Нет, я не прячусь. Просто устал и привожу себя в порядок. Мне нужно успокоиться и встряхнуться. Без загула, а по-мужски: легкий обед и партия в бильярд.