Владимир Набоков, отец Владимира Набокова

Со времен Михайловского повелось различать в Толстом его «десницу» и его «шуйцу», отделять художника от моралиста, и восхищаясь единодушно и безоговорочно первым, критиковать, оспаривать и даже обсуждать последнего. И при таком подходе к Толстому естественно, что между тем циклом его произведений, который кончается «Анной Карениной», и всем последующим, созданным после духовного переворота начала восьмидесятых годов, когда была написана «Исповедь», – проводится резкая черта. В известном, очень условном смысле, можно признать формальную правильность и разграничения, произведенного Михайловским, и вытекающего из него отделения графа Толстого – литератора первой эпохи (1851–1880), в сюртуке и крахмальной сорочке с галстуком, от всемирно известного Яснополянского отшельника второго тридцатилетия (1880–1910) в мужицкой рубахе, подпоясанной ремешком – пророка и учителя Л. Н. Толстого. Но по существу оба эти разграничения представляются мне и произвольными, и поверхностными. Громадная изобразительно живописующая мощь Толстого, его несравненное уменье облекать в плоть и кровь всех действующих лиц, созданных его творческой фантазией, иногда на канве им пережитого, его драматическая и комическая выразительность, прибегающая к таким простым и к таким потрясающе правдивым приемам, его необычайное чувство меры, его ощущение и передача жизни, со всей ее красотой и со всем ее безобразием, все что было в «Трех смертях», «Семейном счастье», «Казаках», «Поликушке», «Войне и мире», «Анне Карениной» – все это осталось в «Смерти Ивана Ильича», «Крейцеровой сонате», «Хозяине и Работнике», «Власти тьмы», «Плодах Просвещения», в «Воскресении» и в этих изумительных трех томах «Посмертных произведений», возглавляемыми чудесным «Хаджи Муратом», которые сами по себе увенчали бы своего автора бессмертной славой огромного художника. И вместе с тем в Толстом первой эпохи, как и в Толстом второй – неразрывно связаны художник и мыслитель, иногда совершенно сливающиеся, иногда формально отделяющиеся друг от друга. То, что принято называть «тенденциозностью» Толстого, не соответствует этому банальному слову. С первых же своих произведений Толстой претворял в них свое этическое мировоззрение, свои запросы к жизни. И можно с полной определенностью установить те основные категории нравственных проблем, которые всю жизнь занимали Толстого, с первой до последней написанной им строки. «Занимали», – впрочем, неподходящее слово. Толстой терзался этими проблемами. Они безотлучно его преследовали, и все его попытки разрешить их, сами по себе давая ему минутное успокоение и удовлетворение, в то же время безжалостно подчеркивали казавшуюся ему ложь и неправильность его собственной личной жизни. И в этом отношений трудно найти более яркую противоположность, исполненную глубочайшего символического смысла, чем та, которая существует между веймарским величавым сановником, Юпитером-Гете, обретшим высшую, спокойную безжизненную, пантеистическую гармонию жизни и духа, и страстным метанием недоопростившегося яснополянского помещика, подчеркнувшего своим уходом и своей странной, тоже в сущности трагической, смертью всю дисгармонию между своим внутренним «я» и опутавшими и сковавшими это «я» формами жизни.

ЧЕТЫРЕ ПРОБЛЕМЫ