Владимир Набоков. Русские романы

Из Брюсселя писатель отправился в Париж. Он остановился в большой квартире Фондаминского. И туда вскорости нагрянул Бунин. Вот как о встрече с Буниным рассказывает сам Набоков: «Помнится, он пригласил меня в какой-то – вероятно, дорогой и хороший – ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не терплю ресторанов, водочки, закусочек, музычки – и задушевных бесед. Бунин был озадачен моим равнодушием к рябчику и раздражен моим отказом распахнуть душу. К концу обеда нам уже было нестерпимо скучно друг с другом. “Вы умрете в страшных мучениях и совершенном одиночестве”, – сказал он мне, когда мы направились к вешалкам. Худенькая девушка в черном, найдя наши тяжелые пальто, пала, с ними в объятьях, на низкий прилавок. Я хотел помочь стройному старику надеть пальто, но он остановил меня движением ладони. Продолжая учтиво бороться – он теперь старался помочь мне, – мы медленно выплыли в белую пасмурность зимнего дня. Мой спутник старался было застегнуть воротник, как вдруг лицо его перекосилось выражением недоумения и досады. Общими усилиями мы вытащили мой длинный шерстяной шарф, который девица засунула в рукав его пальто. Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы тихо вращались друг вокруг друга. Закончив эту египетскую операцию, мы молча продолжали путь до угла, где простились»[125].

В этот приезд Сирин выступал на литературном вечере вместе с Ходасевичем, а затем снова вместе с ним на вечере, где участвовали также Адамович, Берберова, Бунин, Гиппиус, Иванов, Мережковский, Одоевцева, Смоленский и Цветаева. Букет был богатый, но состоял из неравных сил. Кажется, на этом вечере Адамович сказал, что в романе «Приглашение на казнь» чувствуется влияние Кафки. Это вызвало резкую отповедь Сирина.

Владимир возвратился в Берлин в конце февраля 1936 года и снова засел за «Дар». Это время интенсивной работы над романом. За три с лишним года черновой вариант был завершен, и Сирин принялся за правку и переписывание текста. Из Парижа и Брюсселя его снова приглашали выступать. Он написал на французском новое произведение – эссе о Пушкине. 18 января 1937 года он отправился в Брюссель, а потом в Париж. Больше в Германию Набоков никогда не вернется.

В Бельгии он остановился у Зинаиды Шаховской и вечером 21 января читал эссе о Пушкине в брюссельском Дворце искусств. И оттуда – в Париж. Так же, как когда-то в Берлине, теперь во Франции жило около полумиллиона русских эмигрантов. Здесь сконцентрирована была влиятельная и активная эмигрантская пресса, оставалась культурная среда, серьезная читательская аудитория. Набоков подумывал о переселении в Париже, но получить во Франции разрешение на работу было исключительно сложно. А прокормить семью только на заработки в эмигрантских газетах и журналах было невозможно. Набоков прекрасно владел французским, у него было признанное литературное имя, но все равно шансы устроиться во Франции были ничтожно малы.

Как и в прошлый раз, Владимир остановился у Фондаминского. Его первое выступление 24 января состоялось снова в зале «Социального музея» на улице Лас-Кас. Вступительное слово произнес В. Ф. Ходасевич. Владимир читал два отрывка из неоконченного романа «Дар» и, как явствует из отчета о вечере, опубликованном в газете «Возрождение» за 30 января 1937 года, «особенно блестящ – второй отрывок, изображающий в слегка сатирических тонах эмигрантское литературное собрание»[126]. Красота сиринской прозы, ее художественная изысканность, ее остроумие, выразительность и точность пародийных попаданий вызывала восхищение одних и яростную зависть других. Гораздо позднее в «Память, говори» Набоков так написал о себе самом и о восприятии собственной прозы читателями: «На русских читателей, вскормленных решительной прямотой русского реализма и повидавших фокусы декадентского жульничества, сильное впечатление производила зеркальная угловатость его (Сирина. – Н.Б.) ясных, но жутковато обманчивых фраз и сам факт, что подлинная жизнь его книг протекала в строе его речи…»[127]. 13 февраля в газете «Возрождение» в рубрике «Книги и люди» появилась статья В. Ф. Ходасевича «О Сирине», где тонкий и проницательный критик сформулировал главную тему Сирина – «жизнь художника и жизнь приемов в сознании художника»[128].