Владимир Ост. Роман

– Ну и друзья у вас, один наглее другого, – возмущенно сказала Осташову медсестра. Она сунула в рот леденец на палочке (похоже, девушка жить не могла без этих леденцов и вынимала очередную сосалку изо рта только тогда, когда надо было что-то сказать) и вышла, хлопнув дверью.

– Гришаня! – Наводничий встал и обнял Хлобыстина. – Ты как вообще здесь оказался? Ты ж по телефону сказал, что не можешь прийти, у тебя смена.

– А я стоял, курил, смотрю Букер, ну, наш директор, на своем «Опеле» подваливает. Ну я ему сходу прогнал пургу, типа у него там в ходовой что-то стучит, и говорю, у меня тут рядом есть знакомые автомастера, они типа мне за бесплатно посмотрят, что там. Ну этот лох на халяву сразу купился, ха-ха-ха, мудила грешная. Дал мне ключи, типа: хрен с ней, с охраной этого офиса – кому нужно нападать на него? И, оп-па, я прыгнул в тачанку и погнал сюда. Ништяк я придумал?

В палату зашла медсестра, из угла ее рта торчала, словно сигаретка, палочка леденца. Она вручила Григорию и Василию по белому халату.

– Это нужно было надеть еще перед входом в палату! – сказала она, не вынимая на сей раз конфету изо рта.

* * *

Опер шел по аллее больницы.

Под ноги ему слетали желтые листья. Начал накрапывать дождь.

На душе у опытного сыщика было тягостно. Он вспомнил себя, молодого. Вспомнил, как, будучи первокурсником юридического факультета, мечтал стать поэтом и однажды принес свои стихи про весну в редакцию журнала «Юность». А ему там усталый дядя грубо сказал, что абсолютно ни одной удачной строчки в его стихотворениях обнаружить нельзя. Посоветовал учиться стихосложению у классиков, а еще лучше – по возможности скорее забыть про собственное поэтическое творчество, это, дескать, возрастное, пройдет. Годы спустя при сборке вещей для переезда на новую квартиру милиционер наткнулся на позабытые машинописные листки и понял, что строгий редактор (или кем он там был) сказал все правильно: стихи были ерундовые. Наивные, неумелые. Но при воспоминании о том посещении редакции у служителя закона все равно сжались кулаки, потому что поэзию он не бросил, и позже у него стали получаться неплохие стихи…

Вот и этот художник с ножевой раной, подумал опер, – что художник делает в недвижимости, среди маклеров? Почему так получается? «Я у подъезда гулял». Дурачок, корчит из себя крутого, еще пальцы бы веером пустил. Милиционер пнул распальцованный кленовый лист, как раз попавшийся под ногу.

Сыщик очень расчувствовался. И решил постараться помочь Осташову. И шаг его стал энергичным.

* * *

Наводничий и Хлобыстин, проведя с полчаса в палате Осташова, засобирались уходить. Оба пожали Владимиру руку и, все еще разговаривая с ним, начали потихоньку двигаться к выходу.

– Ну ты вообще орел! – сказал Василий. – Пялить жену собственного гендиректора! Ай молодца!

– И главное, молчал, как партизан, – с обидой сказал Григорий. – Мне-то мог бы сказать, бубеныть.

– А теперь как, – сказал Наводничий, – будешь продолжать к ней ходить?

– А пуркуа бы и не па? – ответил Владимир.

– В смысле? – не понял Хлобыстин.

– Это смесь французского с нижегородским, Гриша, – пояснил Василий. – Означает: почему бы и нет.

– А-а, ну да, – сказал Григорий. – По бабам – это дело, конечно, хорошее. С одной стороны.

– Не понял, – сказал Василий. – Почему «с одной стороны»?

– Да жениться ему пора уже. Женись, Вовец, я тебе дело говорю.

– Ой-ей-ей, кто бы рассуждал на эти темы. Нет, Вась, ну ты понял, какой тут у нас учитель жизни выискался? У самого жена, и дочь, а он все по сторонам шарит. А мне, видите ли, советы отвешивает. Ты сам зачем женился-то, если только и делаешь, что по бабам таскаешься?

– Дурик, чего ты на мою жизнь смотришь? – сказал Хлобыстин, приоткрыв дверь, но все еще оставаясь в палате. – Я – это я, а ты – это ты. Вот тебе как раз жениться надо, из тебя нормальный муж получится. Со стороны-то видно.

– Как я могу жениться? – сказал Осташов. – Я же не зарабатываю еще путевых денег, и не знаю, как у меня будет с этим дальше. Это же главное, чтоб жениться. И вообще, что значит «женись»? Вот прям бери и женись! На ком?

– Да на Русановой, – ответил Григорий с глупым выражением лица. – Пурка бы не на ней?

– А почему на ней?.. Мы с Аньчиком общаемся-то так – «привет-пока». Я же ее совсем не знаю. Как я на ней женюсь?

– Ну-у… не знаю, сам смотри, – сказал Хлобыстин, и выражение его лица стало еще более глупым.

– Нет, ну ты предлагаешь мне: женись на Русановой. Ну почему вдруг именно на ней?

– Да откуда я знаю! Чего ты пристал? Я просто для примера сказал.

– Ну харэ спорить, вы меня оба уже утомили, – сказал Наводничий. – Устроили тут философскую дискуссию без повода. Все. Пока, Вованище, мы пошли.

– Будь здоров, – сказал Григорий и открыл дверь полностью, и шагнул за нее.

– О! Анька, легка на помине. Здорово – давно не виделись, – сказал он, уже находясь вне поля видимости Осташова. – Ты к Вовчику?

Сердце Владимира ударило. «Она все про себя слышала».