Владимир Ост. Роман

Впрочем, судья на поле все-таки присутствовал. Им был Осташов. Он осуждал, во-первых, Алену, которая, зная, что Василий относится к ней с трепетом, пригласила его в студию, как бы обещая свидание, а сама явилась на это свидание верхом на другом мужчине. Также Владимир не одобрял и поведение Григория, который знал, как его друг Наводничий относится к Алене, и, тем не менее, посмел сойтись с ней. А в-третьих, Осташов порицал поведение самого Василия, который с необыкновенной легкостью согласился с тем, что Алена из его любимой превратилась в девушку на вечер, да еще для групповухи.

И друзья, и девушка предстали перед Осташовым с неожиданной стороны, и эта сторона, по его мнению, заслуживала только осуждения. По-другому к происшедшему Осташов относиться не мог. Все его существо, все его возвышенные чувства к Анне Русановой противились иному толкованию ситуации.

Владимир застыл в растерянности, не зная, что и делать.

И поэтому решил, что надо еще выпить.

И поставив у двери недопитую бутылку водки, пошел вниз, на ходу отвинчивая крышку целой бутылки – лично ему этого должно было хватить.

На праздничном столе он отыскал чистую пластмассовую рюмку и кое-что из нетронутой закуски и стал по чуть-чуть выпивать, предаваясь горестным размышлениям о жизни и об Анне.

Почему все получается наперекосяк? Ну, ладно, Вася с Аленой – их, может быть, устраивает то, что случилось. Во всяком случае, недовольными они не выглядели. Но почему история любви самого Владимира с Анной оказалась такой культяпой? Почему они с Аньчиком почти сразу принялись отравлять друг другу существование? Ведь как было бы здорово, думал он, если бы у них с самого начала все сложилось нормально! Счастье казалось таким достижимым!

Он вспомнил, как все начиналось. Вспомнил, как они лежали на траве у реки во время корпоративного пикника. Каким прелестным, мудрым и одновременно по-детски озорным был ее взгляд. А какая у нее фигура?! Божественная. Аньчик – само совершенство. Венера Милосская.

Вспомнил он также и тот день, когда точно понял, что любит ее. Он лежал на больничной койке, а в окне, в небесах, летел самолет. Самолет заунывно гудел, унося его любовь… Почему именно в тот день он понял, что влюбился? Что было накануне? Анна навестила его. Они поболтали. Пока не начали препираться. По поводу чего они ссорились? Теперь уже и не вспомнишь. А о чем говорили до ссоры? О пустяках каких-то. Он ей рассказал анекдот про девушку, которая в первый раз пришла к гинекологу и не знала, как правильно усаживаться в смотровое кресло. А гинеколог ей сказал: «Ты в „Оке“ когда-нибудь отдавалась? Ну вот и тут устраивайся так же». Осташов улыбнулся. А чего? Смешной анекдот. Но Анна, вспомнил он, тогда не засмеялась. Наверно, для нее эта история была слишком непристойной, подумал Владимир.

Опрокидывая рюмку за рюмкой, Осташов потерял счет времени, и в некий момент дошло до того, что сорокаградусный напиток, перевалив в организме Осташова определенный Рубикон, стал на корню пресекать любые поползновения мозга оценивать и размышлять, и тогда Владимир погрузился в пучину безмысленного уныния.

Между тем, в бильярдной на втором этаже Алена занималась сексом уже только с Василием. Она стояла, навалившись грудью на бильярдный стол, а Наводничий пристроился сзади.

Освободившийся, таким образом, от текущих дел Григорий по этому поводу не кручинился. Напротив, он был очень доволен тем, что может спокойно допить остатки шампанского, и уж тем более возрадовался, когда заметил полбутылки водки, оставленной Владимиром на полу у двери.

Выпив все до капли, он оделся, спустился, держась за перила, на первый этаж, и подошел к Осташову, который все еще сидел за столом. Владимир не спал, как вначале показалось Хлобыстину, но и в разговор вступать явно не собирался. По крайней мере, ни вопросы, обращенные к нему, ни встряхивание не смогли вывести его из нирваны, и Григорий махнул на него рукой. И допил то немногое, что оставалось в бутылке, стоявшей на столе рядом с Владимиром. А потом вдруг вспомнил, что завтра они уже не смогут сюда прийти, завтра в здании церкви начнется новая жизнь, и, стало быть, сегодня у них последний шанс добыть фотоснимок, компрометирующий Ивана Кукина.

– Слышь, Вовец, – неверным голосом сказал он. – Надо бы взять камеру и на купол подняться, вдруг сегодня повезет Махрепяку сфотать. Ты как, идешь со мной?

Осташов промычал в ответ нечто, что при внимательном прослушивании можно было расшифровать так:

– Да кому это вообще надо? Не занимайся фигней.

– Ну и черт с тобой, жопер, – резюмировал, тоже не без примеси мычания, Григорий и пошел на второй этаж.

Нельзя, конечно, сказать, что по лестнице хмельной Хлобыстин взметнулся, или хотя бы непринужденно поднялся. Нет, он преодолевал ступени тяжко, с незапланированными заминками и даже отступлениями, но зато очень целеустремленно (пьяные вообще порой бывают гораздо более настойчивыми в преодолении препятствий, чем трезвые).