Владимир Шаров: по ту сторону истории

А потом случилась беда. Володя серьезно заболел. Был Мюнхен, звонки, мейлы, эсэмэски. Мы с Иришей два раза приезжали в Мюнхен. Познакомились с Олей. Первое впечатление от Оли – большие глаза, полные надежды и страха. Обо всем этом я пока писать не хочу.

То, о чем я написал, – это только кроха того, о чем мы успели поговорить. Мы часами ездили на машине и, естественно, о чем-то говорили, что-то обсуждали. Он гордился детьми, успехами сына, с большой нежностью отзывался о дочери, об Оле.

Много говорили об истории, русских царях, особенно о Николае I, Иване Грозном, об опричнине, о расколе, Никоне, о литературе прошлой и настоящей, о живописи (Филонов), русской иконографии, мозаиках Равенны, о Воронежском университете и Воронеже, о Наталье Евгеньевне Штемпель, Надежде Мандельштам.

Обсуждали книги, прочитанные в детстве, у обоих среди любимых были Майн Рид и Сетон-Томпсон.

Разговаривали о наших отцах, об их судьбах, о войне, о до– и послевоенных страхах, о фронтовых друзьях, о родительских застольях, об алкоголе. С обидой отозвался Володя о воспоминаниях Дмитрия Быкова: «Сильно преувеличил». Я понимаю Володю: то, что может рассказывать об отце сын, не должен описывать посторонний.

Он рассказывал о своих друзьях, о рабочих, которые строили дачу на участке, полученном отцом в Истре, расспрашивал о наших друзьях в Германии, о нашей жизни, работе, путешествиях.

Был озабочен дрязгами в российском ПЕН-клубе, ссорами и подсидками в писательском цехе. Рассказывал о работе в архивах и о том, что эта работа становится сложнее.

О религии говорили много. Это была его тема. Я обращался потом в центр теолога Ханса Кюнга (Weltethos) с предложением Володиной лекции или лекций. Не сложилось.

Он был очень интересный и живой собеседник, и я продолжаю с ним иногда разговаривать. Например, сейчас. Иногда думаю, чтó еще не успел ему тогда показать, чтó обсудить, рассказать.

Может быть, мы когда-нибудь и встретимся в параллельном нашему духовном мире.

ШАХМАТИСТ ВЛАДИМИР ШАРОВ

Александр Смирнов

Двадцать с лишним лет прошло, и я не могу точно вспомнить, как состоялось знакомство. Вероятнее всего, отрекомендовал меня Володя Мирзоев, и Шаров фактически заказал (как всегда, вопреки желанию редактора) иллюстрации к «Репетициям», которые собирался издавать «Московский рабочий». В каком же году это было? Середина 1990‐х, наверное. Мы познакомились, и я совершенно обалдел от «Репетиций». Это великолепный, гениально задуманный и так же гениально написанный роман. Перед этим я проиллюстрировал Шекспира, «Братьев Карамазовых», Евангелие и Апокалипсис, я был в простое, не знал, что дальше делать, и вдруг – «Репетиции»! У Мирзоева вообще легкая рука, но здесь он меня просто спас. Книжка не вышла («Московский рабочий» просто-напросто закрылся), но картинки-то были нарисованы. Эта работа открыла для меня совершенно новые перспективы, целый мир сюжетов, о которых я и не подозревал. А с Шаровым мы неожиданно подружились.

Не знаю, разбирался ли Володя в изобразительном искусстве, интересовался ли им серьезно, не знаю. Он всегда был занят чем-то объемным, несомненно живым, подвижным, пластичным, меняющимся (это так похоже на шахматную партию!). Зато у Шарова было какое-то особое отношение собственно к художникам, тем более к живым художникам. Наверное, это семейное, ведь у его отца, выдающегося писателя Александра Шарова, был «придворный» художник – Ника Гольц, едва ли не лучший иллюстратор его книг.

Здесь стоит задаться вопросом: а зачем Шарову вообще понадобился в тот момент художник? Ведь настаивая на том, чтобы роман был проиллюстрирован, он вступал в конфликт с редакцией, рискуя при этом тем, что роман (его вторая книга) вообще не выйдет. Ответ не будет однозначным.

Во-первых, Володя был очень любопытен, и ему наверняка было интересно, какой может быть визуализация сочиненного им мира. А во-вторых, тут я повторюсь, это дело семейное, книги его отца выходили с замечательными картинками, и они еще до прочтения уже имели, если можно так сказать, лицо. Думаю, для него это было важно, как и вообще все, что связывало Володю с его отцом, его творческим миром, контекстом его творчества.

Умный друг, к мнению которого Володя всегда прислушивался, сказал ему, что есть художник, который сделал то-то и то-то. Шаров проявил интерес, и мы познакомились. Много позднее к каталогу одной из моих выставок Шаров напишет великолепное эссе «За чередою букв», в котором описывает свое посещение мастерской, где он впервые рассматривал иллюстрации к Апокалипсису. Я немного горжусь тем, что подвигнул Володю сочинить этот маленький шедевр.