Владимир Шаров: по ту сторону истории

Толстой (настоящий Толстой) встречался с Федоровым в 1878 году. На Толстого произвело огромное впечатление, что московский библиотекарь ведет уединенную аскетическую жизнь согласно своим собственным принципам, что он раздал все свое имущество, спит на сундуке, напрямик высказывает свои мысли, не заботясь о славе или одобрении, и защищает людей простого звания. Во всем, что от Толстого требовало внутренней борьбы, Федоров демонстрировал свое «нравственное превосходство»47. При этом христианская метафизика того и другого обнаруживает некоторые общие моменты – факт, который, несомненно, учитывал Шаров и как историк, и как романист. Самая большая проблема в жизни, настаивал Федоров, – это наше понимание смерти. Оно бывает двух видов: смерть как распад (то есть разложение материи) и смерть как слияние (потеря нашей индивидуальности). И то и другое неприемлемо. Нужно увидеть, что живой космос отражает неизменное состояние Святой Троицы – «неслиянной и нераздельной». Если бы человечество переключило свое внимание с войны на реставрацию (или воскрешение), инвестируя научные и технологические ресурсы в жизнь, а не в смерть, то оно смогло бы «всюду восстановить полноту, которая обеспечит и невредимость единицы, и единство целого»48. Толстой – хотя он бы никогда не обратился за помощью к науке и считал любую физическую пересборку тел нелепой фантазией49 – тоже разрабатывал свои схемы загробной жизни и признавал серьезность федоровского начинания.

Однако ключевые для Шарова связи между Толстым и Федоровым относятся не к космической, а к социально-политической сфере. Консерватизм и даже архаизм политических платформ обоих мыслителей потому вел к высвобождению радикальных, питательных для революции энергий, что и Федоров, и Толстой были ослеплены верой в достижимость совершенства через упрощение. Большевики за эту идею ухватились и сумели ею воспользоваться. Оба бунтаря отрицали в этом мире больше, чем принимали, а нетерпимость всегда подсказывает более простой путь. Ближе к концу их бурной связи Федоров объясняет де Сталь, «…что мир должен быть изменен разом и навсегда; для того, чтобы длить страдания дальше, не может быть никаких оправданий, мир уже завтра, и это лишь начало, следует радикально упростить, сделать ясным и определенным; большинство бед человека связано именно со сложностью мира, из‐за нее он все время путается, теряется, ничего и никак не может понять, ни в чем толком разобраться, зло он творит часто по неведенью, без умысла» (162). В завершении статьи мы еще вернемся к соблазну упрощения в связи с обширными рассуждениями в «Воскрешении Лазаря», в которых переплетается проблематика детства, народов, учителей и учеников.

В последний раз в тексте «До и во время» мы встречаемся с Толстым на (фальшивых) похоронах Федорова. Де Сталь в это время живет свою третью и последнюю жизнь. Она с энтузиазмом поддерживает политические устремления Владимира Ленина и уже давно опекает своего юного любовника-грузина по кличке Коба; оказывает финансовую помощь большевикам, будучи хозяйкой революционного салона. Ее русская жизнь начинает приобретать черты сходства с ее жизнью в революционной Франции полутора веками раньше. Она думает, что после отъезда Федорова Толстой с его огромным авторитетом по всей стране сможет взять на себя руководство федоровской группой:

…в сущности, ради того, чтобы расчистить ему место, Сталь так настойчиво и устраняла Федорова. Однако, к удивлению де Сталь, сразу же после федоровских похорон Толстой перестал посещать ее салон; сделано это было без объяснений, почти оскорбительно, и лишь позднее она узнала, что его привлекала сама личность Федорова, идеи же интересовали мало. …Вслед за уходом Толстого ушли и его сторонники, ряды федоровцев поредели, но это был не кризис, а очищение от людей случайных, непрочных и необязательных (ДВВ 222–223).