Владимир Шаров: по ту сторону истории

Действие романа «До и во время» (1992) Шаров помещает в Москву середины 1960‐х, в геронтологическое отделение психиатрической больницы. Здесь-то Толстой и проходит всестороннее «обследование». Романный нарратор Алеша – детский писатель средних лет, обратившийся к врачам из‐за повторяющихся приступов амнезии. Изобретение для себя способов не забыть становится его манией и мантрой. Среди его проектов по сохранению прошлого – книга памяти, «Синодик», прототипом которого служит составленный Иваном Грозным поминальный список его собственных жертв. При этом третий по счету человек, о котором собирается написать Алеша, – Лев Николаевич Толстой39. Как выясняется, Толстой уже давно пребывает в поле Алешиного интереса. Характерно, однако, что лишь после общения с двумя учениками Толстого, находящимися в отделении, он решается приступить к письму. Интерес Алеши – и Шарова – к Толстому сразу же оказывается сфокусирован на вопросах морали, метафизики и общежития; речь идет не о вышедшем из-под пера Толстого литературном вымысле, а о вдохновленных им системах верований и убеждений. Разговор между пациентами «долго крутился вокруг двух известных точек зрения на толстовство. Одна заключалась в том, что Толстой создал настолько этически чистое и безупречное учение, что использовать его во зло невозможно, другая утверждала, что среди наиболее жестоких НКВДевских следователей было немало бывших толстовцев» (42). Таковы два полюса: или учение своим абсолютным совершенством способно оградить себя от любых искажений, или же, напротив, само это совершенство и подталкивает верных адептов к искажению учения. Вот та проблема, в связи с которой фигура Толстого на разных уровнях встраивается в сюжет романа.

Первым делом Шаров проводит аналогию между толстовцем и большевиком. И тот и другой испытывают острое недовольство современной им действительностью, не желают искать компромиссов, ревностно переделывают себя; кроме того (и этим толстовские объединения отличаются от других русских сектантов), и тот и другой отвергают возможность вмешательства Бога или чуда. Вот как об этом рассуждает Семен Кочин, сосед Алеши по психушке и ветеран ГУЛАГа:

В сущности, цель у толстовцев была почти та же, что у большевиков, правда, средства совершенно иные, ни в чем со средствами коммунистов не согласные, – полная свобода: …однако то, что они сообществом, коммуной строили из себя новых людей, спасались коллективом, и то, что цель для них была так близка, позволяло толстовцам легко, как родным, войти в советскую Россию, чувствовать себя в ней дома. …Под влиянием Толстого они порвали с обычным существованием, со всеми его компромиссами и слабостью, со всей ложью, грязью и униженностью, которые в нем были, и действительно построили рай на земле. Он оказался близок, оказался достижим и возможен, и главное – без чуда, без Бога40.

Обращаясь к этой парадигме, Шаров предвосхищает тезис, совсем недавно выдвинутый Юрием Слезкиным в его монументальном сочинении «Дом правительства. Сага о русской революции» (2017), – о том, что российская политическая жизнь в ХX веке зиждется на секулярной проработке религиозных, сотериологических и эсхатологических категорий41.